Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

Воевода читал долго. Наконец, он сложил лист вчетверо, поднял над головой:

— Вас тут обманули, мужики! Сия грамота не от царя, а от боярина Хитрово. Он нам не указ, он голова оружейной палаты, а мы ходим под казанским приказом. Тот боярин Хитрово напоминает нам царский указ об инородцах. Знайте, люди, указ тот был подписан двадцать пять лет тому, а ныне, после него, было много иных указов. Но царско слово — есть царско слово, когда бы оно ни сказано, и я это слово не нарушил. Тут, — воевода ткнул пальцем в бумагу, — сказано: «Инородцев для своей корысти ничем не жесточити». Но кто скажет, что корысти для я взял хоть одну полушку? Идите, глядите: и воеводская казна пуста, и моя осо-бинная не богаче. Вот она! — Воевода вытянул из кармана кошелек, растянул горло и тряхнул. На землю высыпались два рублевика и пяток гривен. — Далее сказано: «Посулов, поминков ни у ково, ни от чево не имать». Ежли я от кого, окромя налогов, податей, чего взял для себя, пусть бросит в меня каменьями — не обижусь. В конце указа государь наш сказал: «Инородцев от воровства унимать, чтобы оне в уезде вашем измены не завели, никакого дурна не чинили». Сие также мною сполнялось и будет сполняться. Я жестоко наказал всех, кто ушел к ворам, еще жесточе буду карать за измену. А не вы ли только что кричали: «Домой»? Это ли не измена, когда не седни-завтра на город придет воровская рать? Это ли не дурно, когда вот этот человек пришел прельщать вас и возмущать?! И вы собрались супротив меня, супротив царя? Знай, сотник, бумажке сей — грош цена!

Воевода развел руки, бумага треснула, и два рваных листа, кружась, полетели на землю.

У Мирона потемнело в глазах, кровь горячей волной хлынула в лицо. Он раскинул руки в сторону, присел и с разбега ударил воеводу головой в подбородок. Воевода охнул, упал на сырую глину. Прежде чем стрельцы набросились на Мирона, он успел поднять с земли разорванную грамоту и сунуть за пазуху. Его скрутили веревками, поставили перед Побединским. У воеводы из правого уголка рта на бороду текла темная струйка крови. Вытирая ее ребром ладони, воевода бросил:

— В батоги! Потом в цепи!

Очнулся Мирон от дождя. Дунул ветер, бросил на лицо стайку холодных капель. Открылись глаза. Над Мироном низкое облачное небо, порывистый ветер. Нестерпимо болит тело. Его куда-то несут. Носилки сооружены из двух шестов и рогожи. На ногах чувствовалась тяжесть, кандалы. Вспомнил — его били батогами, били до полусмерти. Теперь несут в заточенье.

Высокий жилистый мужик, шедший впереди, спросил:

— Куда его? В стару крепь али в нову?

— Старая набита до отказа. Понесем в яму.

Показался частокол из заостренных бревен, ворота.

Два стрельца открыли дубовую калитку. Равнодушно глянули на распухшее лицо узника. Около глиняного холма еще два стрельца и щель. В нее по земляным ступенькам мужики спустили Мирона, стрельцы, натужась, потянули веревку, решетка со скрипом поднялась. В лицо ударило вонью. Мужики, шагая через распростертые на подстилке тела, пронесли Мирона в конец ямы, повернули носилки, вытряхнули тело.

От удара и боли Мирон снова потерял сознание.

Очнулся ночью. Во рту жесткая сухота рвала кожу языка, глотку, десна. Кружилась голова. Хотел крикнуть: «Пить», но изо рта вырвался хрип, в горле заболело, начался удушающий кашель. Кто-то из темноты сунул в руки ковш. Вода была вонючей, теплой, но кашель унялся, во рту полегчало. Миром с трудом поднялся, сел. Протянул ковшик. Его кто-то принял, опустил в ушат. Потом сел рядом, тихо спросил:

— Били?

— Сто батогов, — ответил Мирон сипло. — Думал, не оживу.

— В бегах пойман?

— Нет. За грамоту из Москвы. — При этих словах Мирон испуганно сунул руку под рубаху — грамота была там.

— О чем грамота?

— Память отбили. Не помню.

— Ну-ну. Скрытничай, давай, калена вошь.

— Верно говорю. Голова кружится, прости.

Человек ничего не сказал, укрыл Мирона своим кафтаном, прилег рядом.

Утром человек сунул ему в руку ломоть хлеба:

— Может, помочь чем?

— Гришку Мумарина крикни. Брат мой, тоже батогами бит.

Человек поднялся, крикнул:

— Гришка Мумарин тут?

— Нету, — ответили из угла. — Неделю тому умре. Печенки ему отбили.

— Ну, воевода, — Мирон скрипнул зубами. — Дай бог вырваться!

Человек упал рядом, горячо шепнул на ухо:

— Молодец, калена вошь. Я тоже так думаю.

— И тебя воевода под батоги? — спросил Мирон.

— Меня под батоги класть не будут. Меня сразу на плаху.

— За што так?

— У меня тоже память худая. Забыл, калена вошь.

— Ты не обижайся. Вчера я тебя и в лицо не видел.

— Я не в обиде. Народишко тут всякий, и впрямь остерегаться надо. Одначе без веры друг другу, без братства отсюда не вырваться.

— А ты бежать хочешь?

— Шибко надо. Но одному-то как?

— Меня с собой бери. Признаюсь тебе — я воеводе кровь пустил мало-мало, рыло разбил. Меня он просто так не выпустит. Бери!

— Как зовут тебя?

— Миронко. Сотник я из черемисской деревни Мумары.

— Вот как! Это хорошо. Тут черемис много. Тебя, я мыслю, они слушать будут. А меня зовут Илейка. Я тоже откроюсь тебе: шел от Степана Разина. Письмо его черным людям по земле носил. Зовет он, Стенька, всех черных людей на бояр, на воевод, чтобы их с нашей земли вывести.

— Ты верно сказал — за это плаха. Ну, а как вырваться отсюда, думал?

— Все дни и ночи голову ломаю. Хоть бы ножик какой непутящий был. Пальцем много не наскребешь.

— Ко мне брат приехать должен. Младший. Он хитрый. Может, пошлет чего-нибудь, как узнает, что сюда я попал.

— Помолчи пока. А то ярыжки к нам прислушиваться стали.

После полудня вдруг заскрипел наружный блок, над входом медленно поднялась дверная решетка. Послышалась брань, и в щель по ступеням, гремя цепями, свалился новый узник. Он быстро вскочил на ноги, крикнул вверх, стрельцам:

— Ну, псы междудворные! Я еще с вами встречусь. Будете, водохлебы, помнить Ивашку Шуста!

Перешагивая через тела, двинулся в дальний край ямы. Около Мирона споткнулся за выставленную Илейкой ногу, бранясь, упал:

— Не баловай, стерво! А то ноги вырву — палки воткну.

Илейка ухватил его за руку, притянул к себе, сказал тихо:

— Не бранись, казачишко. Надо погуторить.

— Ты, я чую, с Дона? — Шуст прилег рядом. — По выговору узнал.

— А ты, верно, с Хопра?

— Угадал. Давно ли тут?

— Поклон тебе от Стеньки.

— Любо. Давай погуторим.

— До ночи затаись. А то кабы не усекли ярыги. Ночью они дремлют.

Вечером Илейка уселся рядом с ярыгами, начал сказку сказывать. Ярыги и рады. В духоте да в темноте сидеть им томно.

Узники, брякая железами, сгрудились около сказочника. Илейка, придвинув ближе коптилку, начал:

— На море-океяне, на острове Буяне есть бык печеный, в одном боку нож точеный, в другом — чеснок толченый. Знай режь да вволю ешь. Не хошь про такую? Слюни донимают? Тогда другую расскажу. Ехал плотник с тяжелым возом, а навстречу ему приказчик — на барской тройке. «Эй, холоп, калена вошь, вороти с дороги!» — «Нет, приказчик, ты вороти. Я с возом, а ты порожний».