Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

— Кто там?

— Это я — Ефтюшка.

Открыла калитку, глянула — за воротами Ефтюшка, Настя и с ними полсотни мужиков. Обрадовалась, раскрыла створы. Не спрашивая ни о чем, развела мужиков по кельям. У Насти спросила:

— И вы за хлебом?

— Мы насовсем. Тут все мужики — мордва. Они так говорили: «Появилась на Юнге атаман Алена-мордовка. Все крепостные бумаги подрала, встала за мужиков. Ей помогнуть надо». И пошли.

— Как узнали?

— Во всей округе говорят. И монахи, и черемисы. Я видела — во многих деревнях к тебе собираются. Жди.

И верно — потянулись в монастырь люди, все более с пустошей: мордва, чуваша, беглые лесные бродяги.

Аленка понимала — гонит их сюда нужда. Все они, как и Ефтюшка, прибежали в эти края в конце лета либо осенью. Пустотную землю им дали, но они с нее еще ничего не сняли, поскольку не посеяли, и жрать им нечего. А в монастыре (им, чай, монахи сказывали) запасы велики. Ну и волю почуяли, поняли: ее надо защищать.

Когда Настя произнесла слова «атаман Алена», Аленка от неожиданности вздрогнула. Она никогда не думала стать атаманом. Когда открыла ворота кузьмодемьянцам, сразу ушла в келью, чтобы обдумать, как дальше быть. Она догадывалась, что среди повстанцев наверняка Миронко Мумарин — помнила, что он из-под Кузьмодемьянска. Это придало ей смелости. Можно было пристать к ним и итти в город, но не будут же мятежники сидеть на одном месте? Бог весть куда закинет ее судьба? А как же Савва? Он будет ее искать здесь, он велел ей ждать непременно. Стало быть, ей нельзя никуда уходить до прихода попа. Оставалось одно: проводить черемис в город, дождаться монахов и с ними досидеть в монастыре до Саввы. Одной ей обитель не удержать. Аленка знала — игумен жив, он вызовет войска, придется сидеть в осаде.

Все оказалось так, как думала Аленка. Кузьмодемьянцы согласились на дележ хлеба и ушли, Миронко и Илейка недалеко. И вдруг появился Ефтюшка с мужиками и назвал ее атаманом. Мало того — беглые бродяги, уж и впрямь разбойники, они тоже стали называть ее атаманом, и ведь слушаются. Приходят все к ней, «атаман, давай то, сделай это, прикажи, укажи».

А какой она атаман? Саблей, пистолью, правда, владеет — дядька Мокей в Москве выучил, на коне скачет, но ведь воевать придется, города брать. А она что-нибудь смыслит в этом? Ничего. И опять мыслишка — Акпарс, Юванайко тоже воеводы никакие, а вот, поди ж ты, атаманы, водят людей. Ах, Саввы почему-то долго нет, уж он бы все рассудил, он бы посоветовал.

И как на счастье, появился в монастыре Савва. Он приехал на своем мерине усталый, на страже ворот как раз стоял Ефтюшка. Он и привел попа в келью Аленки.

Девка на радостях завалила стол яствами, выставила вина, меду и браги, благо ключи от кладовых теперь были у нее. Ефтюшка выпил за приезд Саввы чарку вина, спешно заел студнем, поднялся, сказал:

— Спасибо, атаман, я пойду. У ворот парни неведомые, ненадежные, сама понимаешь.

— Погодь, Ефтюха, — Савва выпивши взбодрился. — Кто тут атаман? Ты, Алена?

— Она, она. Добрая хозяйка нашей ватаги будет.

— И велика ватага?

— Да уж к третьей сотне подходит.

— Дела-а! Я думал, выручать ее еду, а она — в атаманы.

— Вы тут говорите, а я пойду, — Ефтюшка вышел, осторожно прикрыв дверь.

— Ну, рассказывай.

Аленка налила Савве еще чарку и начала смущенно рассказывать. О том, как ошпарила игумена; о приезде кузьмодемьянцев. Поп ахал, ухал, теребил свои седые космы, вскакивал из-за стола, бегал по келье» из угла в угол.

— Что дальше думаешь делать?

— А я знаю?!

— Должна знать, раз атаманом назвалась.

— Кто назвался?! Я и не думала вовсе. Вот завтра соберу всех и откажусь!

— Подожди-и, — Савва замахал руками. — Это очень даже может быть благолепно!

— Чего уж. Не по зубам орех, не по плечу ноша. В монастыре еще туды-сюды, а воевать? Если бы с Илейкой рядом…

— А я? — Савва выплеснул в рот чарку. — Встану с тобой плечо о плечо. Ты с мечем, я с крестом. Илейка нам не попутчик.

— Отчего?

— Скажу тебе по секрету — Степан Тимофеич от Синбирска бежал.

— Как бежал? Куда?

— А так, очень просто. Он на мурзу с татарами да чувашами надеялся, на Илейку с черемисами. Одначе мурза татар не привел, Илейка твой на Ветлугу подался. И надавали Стеньке под Синбирском по шеям. Раненый, он убежал водой к Саратову. Войско, которое слепилось под Саранском, оттянул на себя.

— Ой, как худо! — воскликнула Аленка. — Что же теперь будет?

— А будет вот что: войско Стенькино, что было под Синбирском, не то, чтобы разбито, а разметано. Разбежалось войско. Деваться ему некуда. И потечет оно лесами на реки Алатырь да Суру. И мы туда пойдем. И будет расти наша ватага, яко снежный ком.

— А далее?

— Одному богу ведомо, что будет дальше. Может, погибнем мы за народ страждущий, а может, дарует господь нам победу. И тогда ты станешь воеводой всего русского воинства, а я крестьянским патриархом стану!

— Выпил ты, отче, вот и…

— А почему нет? Того же Никрна возьми. Кем был’ Простым монахом, чернецом в Анзерском скиту, а вот же вознесся.

— Боюсь я речей твоих, отче. Завтра на трезвую голову иное скажешь. Ложись спать.

— Истинно сказано — утро вечера мудренее, — Савва сдернул сапоги и не раздеваясь полез под одеяло. И вдруг ни с того ни с чего спросил:

— А Ваську Золотые кудри помнишь?

— Не забыла, отче.

— Узнал я про него в дороге. Пойман в город Шапке, а сидит в узилище в Темникове. А нам бы с тобой туда итти. А что? Места там нам родные… Мать опять же ждет. Про кандалы, чай, забыла?

— Помню, отче, помню. Спи.

Оставив Савву в келье, ушла в каморку, под лесенку. Но заснуть не могла до утра. Роем гудели в голове поповские хмельные речи, снова нахлынули воспоминания о кудрявом, голубоглазом казаке, растревожили душу.

Утром Савва, опохмелившись, повел те же речи:

— Назвал тебя народ атаманом, и держись. Супротив его не пойдешь.

— Страшно, отче.

— Нам теперь, Алена, выбор мал. Либо в стремя ногой, либо в петлю головой. Собирай ватагу — я говорить буду. Да приоденься, как следоват. Ты теперь атаман, а не девка. Я будто чуял — в пути подобрал шлем воеводской. Шишак медной, нашлепки слебряны, а завеса на ушах — кольчужны. На-ко, примерь.

Так случилось, что слава об Аленке понеслась из разных мест. Началось, я думаю, с кузьмодемьянцев, побывавших в монастыре. Они на обратном пути шли с подводами медленно. Останавливались в каждой деревне и рассказывали, как девка-монашка открыла им монастырь, дала хлеб, мясо, овощи. Все долговые бумаги, крепостные книги и другие кабальные списки сожжены— теперь все люди уезда вольные.

Эта весть побежала по деревням с прибавками и переделками, и скоро передавалась уж совсем по-иному. Говорили, что-де в Спасовой обители появилась монашка небывалой смелости, доброты и щедрости. Она-де с горными черемисами взяла монастырь, подрала и пожгла все кабальные записи и объявила волю.