Аркадий Крупняков - Есть на Волге утес

Мирон Мумарин спасся тем, что в лес не пошел, а укрылся с тремя сотнями черемис в Заболотье. Он все еще надеялся вызволить Аленку — человека, которого не переставал любить.

Аленку привезли в Кадом на два дня раньше Кукина и Саввы. Тюремные смотрители содрали кафтан, портки и сапоги, отняли шапку. Взамен бросили в подвал, где ее заперли, дырявый чапан без ворота.

— Не замерзнешь ино и в этом, — сказали. — А коль застынешь — в пытошной отогреют. Там будет жарко.

Глумиться не посмели, князь Долгорукий не велел.

Алена понимала — пришли последние дни. Но страха не было. Знала, на что шла, приготовилась ко всему. Да и надо было показать гнуси, что она смерти не боялась в боях, не окажет перед ней страха и теперь.

Как только узнал Васька, что Аленку словили, сразу прибежал в Кадом и стал пробиваться к воеводе Долгорукому. Ему бы, дураку, удирать надо было подалее, затаиться до поры до времени. Денег, полученных от Логина, ему хватило бы не менее чем на год. А Ваську сгубила жадность. Ведь за Аленку ему обещано было вдвое больше.

К воеводе его пустили. Не сразу, но пустили. Князь Юрий денег ему решил не давать, но воеводе хотелось как можно больше разузнать про атамана-бабу. Когда Васька распустил свой язык и рассказал, что Аленка путалась сначала с Богданом Хитрово, а потом и с Яковом, вспомнил Долгорукий московские дела. И донесение Максима Йойля о девке-ведунье, пригретой Богданом, и «Слово и дело». Понял, что девка-ведунья и Аленка одно и то же лицо. И что с ее помощью можно худородного выскочку Богдашку Хитрово не только отринуть от царя, но и свалить намертво. Мысли у воеводы завертелись быстро. Перво-наперво надо доказать, что Аленка колдунья. И самому в это дело не вмешиваться. Ибо тогда Хитрово вывернется. Скажет, что князь сам пытал девку, а под пыткой-де можно вырвать любое признание. Надо, думал князь, поручить это дело полковнику драгунского полка Воронину. Все одно ему поручено государем ведать делами краснослободского присуду жилецких людей. Он знал, что Воронин, как и все драгуны, привержен благородным поступкам, и его нужно умеючи настроить.

Ты знаешь, Борис Анофрич, что атаман-баба поймана?

— Слышал.

— Я хочу попросить, чтоб ты допросил ее умело.

— Почему я? Я в пытошном приказе не состоял и не состою.

— А потому, что она жилица Красной слободы.

— Уволь, князь. Я смелых воинов и во врагах чту.

— И я чту. Потому тебя и прошу. Ей, сам знаешь, петля грозит. Сия смерть позорна, Боровска и грешна. Ее надо бы сжечь.

— Ей оттого не легче будет.

— Вестимо. Но не позорнее. Многие святые великомученики на костре свою жизнь завершили, и оттого их святость возвысилась паче. А сколь ученых мужей на костер взошло. Ты с послами за рубеж хаживал, слышал.

— Согласен, князь. Сия смерть почетна.

— Надо бы не боем, не пыткой, а умным, хитрым словом уговорить ее сказаться колдуньей. Бросим ее в огонь, смерть будет мгновенной. А над телами висельников надруганье великое вершиться. Сделаешь?

— Ладно, княж.

— Бери к себе ее мужичонку, он поможет.

Ваське было сказано — драгуну в этом помогать.

На другой день утром Аленку повели в пытошную.

Повели босую, по снегу. Пытошная размещалась в подвале воеводского дома. Тут было сыро и холодно. Кирпичные стены окинуты белым налетом изморози, потолок деревянный в хлопьях желтоватой плесени.

В углу небольшое горно, видно, что излажено недавно. Подручный палача лениво покачивает рычаг мехов, они, вздыхая, гонят воздух под горку раскаленных углей. В горне уткнуты железные прутья, рядом клещи.

Палач в фартуке и рукавицах ворошит угли, над горном взлетают искры. «В кузне родилась, в кузне и умирать придется», — подумала Алена. В углу в полутьме сидит полковник драгунского строя. Алена узнала об этом по синему кафтану и по нашивкам на рукаве. Она не раз встречалась с драгунами в бою и бивала их не однажды. На плечах полковника наброшена богатая шуба, он хмур, кутается в меха. Видно, что дело это ему не по душе. Около него примостился у верстака подьячий с пером, чернилами и бумагой. Вдруг пламя в горне дрогнуло, поднялось ввысь, осветило угол. За боярином Алена увидела Ваську. Он хоронился за спину полковника, повернув лицо в сторону. Алена не удивилась — она еще раньше, в часовне, поняла, что он продавал ее товарищей, предал и ее.

Полковник оглядел пленную, строго спросил тюремщика:

— Почему босая? Почему в рванье?

— Одежонку стрельцы стянули, — ответил тюремщик.

— Отдать немедля.

— Ужо растащили…

— Найти!

Тюремщик выскочил из подвала.

— Как зовут тебя?

— Алена.

— Отколь родом ты?

— Родилась под Арзамасом, жила в Красной слободе.

Подьячий погнал строку по бумаге.

— Родители где?

— Отца засек до смерти боярин Челищев, мать где — не ведаю.

— Замужня?

— Вдова.

— Что ж ты врал? — Полковник повернулся к Ваське — Он сказал, что ты жена ему.

— Врет, слизняк!

— У нее, Борис Анофрич, мужей, как нерезаных собак.

— И еще раз врешь, слизь! Мой муж крепостной, и зовут его Прохор. Венчаны мы с ним в храме Барышевской слободы, он от чахотки умер.

Вбежал тюремщик, бросил под ноги Алене сарафан из бязи с позументами, опашную телогрею, почти новую, из парчи. Вытянул шею к боярину, сказал скороговоркой:

— Сабоги не сысканы.

— Переоденься.

Алена отошла в угол, переоделась.

Ты, как тебя зовут? — драгун ткнул через плечо Ваську.

— Васька, сын Сидоров.

— Сними сапоги, отдай.

— А я как же?

— Ты казак — стерпишь.

— Я воеводе Юрью Ляксеичу пожалуюсь. Ей все одно на веревке висеть — ноги не озябнут.

— Я тебе пожалуюсь! — Воронин погрозил Ваське кулаком. — Снимай!

Пока Васька стягивал сапоги, драгун молвил:

— Это она казак, не ты. Я ее в бою видывал. Драгуны смелых воинов и в врагах почитают. Говорят ты колдунья?

— Напрасно говорят. Людей лечить умею, колдовать — нет.

— Подьячий, покажи.

Подьячий достал из-под верстака котомку, высыпал из нее коренья, пучки трав, скляницы с мазями, бумажные пакетики с тертыми листьями.

— Это твое?

— Мое.

— А говоришь, не колдунья.

— Тут снадобья, травы. Раненых исцелять.

— Поверь, Борис Анофрич, сам я видел — она к боярину Хитрово в шатер вошла, его околдовала, а выскочила из шатра верхом, на помеле. Кого хошь спроси.

— Слышишь? Я ведь пытать буду. Огнем.

— Какая тебе, боярин, разница? Топор для меня, я мыслю, наточен, вас, бояр, я вешала и рубила, именья ваши жгла. Жалко, что мало. И колдуньей я умру или нет, все равно.

— А коли так — сознайся. И оставлю я тебя в покое. Будешь упрямиться — истязать будут. До тех пор, пока не скажешь правду.

— Какую правду? Вон эта мразь говорил, что я на помеле от боярина Хитрово улетела. И в тюрьме помело было и здесь, вон в углу оно стоит — могла бы, здесь не стояла бы.