Младен Оляча - Козара

— Знаю, сударь, — ответил Луич. — Но я подожду. Не обязательно, чтобы это было сегодня. Я подожду. Не обязательно, чтобы это было в этом году. Я его могу поискать и после войны, когда вы победите.

Черта лысого мы победим, хотел сказать Дитер. Он собрался было сравнить Гитлера с Александром Македонским, Карлом Великим, Чингисханом или Наполеоном, но опять промолчал. Хотел сказать, что Гитлер послан немцам самим небом, чтобы осчастливить их и преобразить Европу, для чего и понадобилась война. Дитер столько раз говорил это раньше, но теперь, после того как он прошел почти по всем европейским фронтам и видел сотни и тысячи мертвых на полях битвы…

— Что это, сударь? — спросил Луич.

— Мертвецы, — ответил солдат.

— Кто их убил?

— Наши, — сказал солдат. — Какой-то болван бросил гранату в нашу колонну, и тогда подполковник Хеншель приказал… Они убили одного нашего, и тогда подполковник Хеншель приказал…

— Сколько их расстреляли?

— Сотню. Ровно сотню.

— Теперь вам ясно, — сказал Дитер, разглядывая мертвецов — крестьян и крестьянок, тела которых сплошь покрыли полянку близ реки. Они полегли, как снопы, опрокинутые ветром. Дитер видел их ноги: дырявые опанки, башмаки с протертыми подметками, грязные желтые ступни. Он видел их груди, прикрытые рубахами, куртками, кожухами. Видел лица, обращенные к небу, с зияющими ртами; волосы, рассыпавшиеся по траве, а рядом или чуть поодаль шляпа, свалившаяся с головы. Дитер не хотел спрашивать, как были расстреляны эти люди. Он это знал. Но, желая выглядеть в глазах Луича человеком, способным по крайней мере на сочувствие, если не на сострадание, он вздохнул и беспомощно развел руками. Он хотел сказать, что немецкие солдаты с тяжелым сердцем решаются стрелять в людей, что они делают это, только когда их вынуждают, бросая гранаты из засады.

— Виноват этот болван, — сказал Луич, словно угадав мысль Дитера. — Не брось этот болван гранату…

— Мы хотим вас спасти, а не убивать, — подхватил Дитер. — Партизанами руководят люди, которые приехали из России, чтобы натравить…

— Знаю, сударь, — сказал Луич, украдкой поглядывая на груду мертвецов подле Млечаницы. — Но неужели они останутся незакопанными, чтоб дожди их, несчастных, мочили и звери растаскивали?

— Что бы вы хотели на ужин? — спросил Дитер.

— Дорогой сударь, — сказал Луич, сделав вид, что не слышал вопроса, — я вижу, вы добрый человек, и хотел бы вас попросить кое о чем.

— Пожалуйста, — сказал Дитер.

— Этих людей надо похоронить. Я надеюсь, вы не оставите их незарытыми. Дорогой сударь…

— Я приказал, чтобы их закопали, — сказал Дитер. — Я это делаю как христианин, а также и как старший в части, которая будет здесь ночевать и должна остерегаться болезней и заразы.

— Да наградит тебя бог, сударь, — сказал Луич. — Вижу, что ты добрый и благородный человек.

— Вам жаль убитых?

— Люди они, сударь, — сказал Луич, чеша в затылке. — Грех оставить их незакопанными.

— Мы их похороним. Они будут похоронены в общей могиле.

— Награди тебя бог, сударь.

— Вы мне не сказали, чего бы вы хотели на ужин.

— Ничего, сударь. Ничего.

— У нас есть паштет, мясо и фрукты. И ракия есть. Любите ракию? Хотите выпить со мной по стаканчику?

— Спасибо, сударь. Я не пью. Клятву дал. Был я, сударь, пьяница и шалопай. Ничего не делал, только хлестал водку, заводил ссоры и дрался. Налакался я так однажды на юрьев день у нас в селе и начал с пьяных глаз приставать к людям, ругаться и кидаться на них. На родного брата с ножом полез, так что, если бы не развели нас, не сносить бы головы или мне, или ему. Тогда я и поклялся, что, пока жив, пить не стану.

— Один стаканчик можно.

— Ни капли, сударь, я уж себя знаю. Я, сударь, во хмелю буйный и как чумной.

— А ваша семья здесь, в лесу?

— Нет у меня семьи, — сказал Луич. — Жена умерла, а детей не было.

— Может быть, брат есть?

— Брат был, но и он умер.

— Не в партизанах погиб?

— Нет, сударь. Он умер до войны. Ночью замерз… Напился, бедняга, и заснул в снегу, у дороги, да так и не проснулся. Когда мы его отыскали, его уж совсем занесло, закоченел, как ледышка… Царство ему небесное.

— Выпьем за упокой его души, — сказал Дитер.

— Если за упокой всех мертвых, тогда и я могу стаканчик, несмотря на клятву, — решился Луич. — Оружие нас разделяет, сударь, а смерть — объединяет.

— Браво! — воскликнул Дитер. — Вот и Ганс. Есть у тебя ракия, Ганс?

— Есть, — ответил Ганс.

— Отлично! Давай ракию!

— А эти мертвые, сударь?

— Они будут похоронены, — сказал Дитер. — Выпьем за упокой их души.

— За упокой души всех умерших на земле, — сказал Луич, — души всех убитых на войне, несчастная их мать.

— Этот человек великолепно говорит, — сказал Дитер, подняв стопку. — За души всех погибших на войне! За упокой души всех людей, павших на полях сражений.

— Несчастная их мать, и мир праху их, — поднял свою стопку и Луич; рука его дрожала. — А те мертвецы, сударь?

— Ганс, проверь, закопаны ли те мертвецы, — распорядился Дитер.

— Награди тебя бог, сударь, — сказал Луич, осушив стопку.

Тьма сгущалась в оврагах, заглатывая деревья. С отвесных склонов сползал мрак и накрывал собою лес. Черные кроны сосен раскачивались в небе, как погребальные стяги. Казалось, что под тяжестью ночи трескаются стволы и стонут ветви…

Луич стоял и смотрел, как солдаты закапывают убитых. Они сбрасывали трупы в одну яму, друг на дружку, как попало. Луич не мог разглядеть в темноте, кусты это на краю могилы или люди, могильщики или деревья. Напрягая зрение, он следил за движениями лопат и мотыг и за тем, как трупы сползали в яму. Их закапывали, как падаль, без отпевания, без хоругви с серебряным крестом. Но теперь это было неважно: он смотрел, довольный тем, что мертвецов погребают по-божески.

— Будем мы в конце концов ужинать? — спросил Дитер, когда Ганс доложил, что мертвецы похоронены.

— Теперь можно и поужинать, — сказал Луич. — Но я, сударь, охотнее всего лег бы и умер.

— Почему? Разве я не исполнил ваше желание?

— Исполнили, сударь. Но я все-таки охотнее всего лег бы и умер. Так, от радости… Когда исполнят твое заветное желание, хочется лечь и умереть… От радости. Вот и мне — лучше всего бы лечь и умереть.

— Этот человек сошел с ума, — сказал Дитер. — Я все для него делаю, а он хочет умереть.

— Именно так, сударь. Умереть.

— Ганс, как там с ужином?

Ганс зажег карманный фонарик, и в резком луче света возникла салфетка, разостланная на земле; на салфетке — банка мясных консервов, хлеб, несколько груш.

— Пожалуйста, — пригласил Дитер.

— Я же сказал, сударь, что не могу, — ответил Луич. — Не могу ни крошки… А лучше всего лег бы и умер. Радость меня охватила, задыхаюсь.