Георгий Халилецкий - Морские повести

Потом они пили чай; говорили о каких-то пустяках — о погоде, о том, что женщине к лицу васильковый цвет ее халатика, и оба понимали, что говорят пустяки, и все-таки старались не смотреть в глаза друг другу. Провожая его, она уже на крыльце тихо сказала:

— Знаете что… Если можно, не думайте, пожалуйста, обо мне… дурно. Мне просто было слишком тоскливо. Одной. И я согласилась пойти с подругой и ее мужем. Она очень хорошая, он — нет…

— Я это заметил, — хмуро согласился Шамшурин. — Ну, а… как же ваш муж?

Женщина ничего не ответила. Она усмехнулась и закрыла дверь. И только тут Шамшурин понял, что никогда больше не увидит ее. Он уходил не оглядываясь; уже спускаясь вниз, — дом, оказывается, стоял на самом краю обрыва, — он подумал, что даже не знает ее имени.

Было во всем этом что-то обидно похожее на его трехлетнюю жизнь с Асей.

…На корабль Шамшурин успел прежде, чем пришел вызванный посыльным Листопадов. Через час «Баклан» снимался с якоря.

Секретарь комсомольского бюро Старшина радиометристов Левченко решил потолковать с «комсомолией».

Конечно, проще всего было бы объявить сейчас по радио: «Всем комсомольцам собраться в первом кубрике старшин», можно не сомневаться, что уже через несколько минут все тридцать шесть комсомольцев — разве только кроме тех, кого невозможно подменить на вахте, — явились бы в кубрик. Но сейчас Левченко не мог этого сделать: на походе вообще было трудно созвать общее собрание, а сейчас, в шторм, — тем более. В шторм не бросишь ни одного поста. В шторм каждая пара рук на корабле на самом строгом счету.

Левченко решил отправиться к комсомольцам, прямо на боевые посты. Он начал с боцмана Гаврилова, который первым попался ему на палубе.

— На ловца и зверь, — обрадовался Левченко.

— Чего? — стараясь пересилить грохот шторма, крикнул боцман.

— Слушай, старик, ты пошел бы по постам. Одному-другому скажешь пару слов, ободришь — уже польза! — кричал Левченко в ухо Гаврилову.

Тот согласно кивнул: ладно, сделаю.

Правда, Гаврилов уже подал заявление в партию, вот-вот его должны были принять, но с каждым словом старшины Левченко он считался по-прежнему.

— Ты бы сам спустился в машину, — посоветовал он старшине. — Что-то они там скисли…

— Скиснешь, — усмехнулся Левченко. — Такое творится — кого угодно уложит.

Они расстались. Тоном заядлого бюрократа Левченко прокричал ему:

— Давай действуй. Вот так. В таком разрезе.

И оба они расхохотались.

Строго говоря, это не было массовой разъяснительной комсомольской работой — то, что он сейчас намеревался делать. Об этом не скажешь потом в отчете, в разделе «Проведено столько-то бесед». Да и темы, собственно, не было: пришел человек, поговорил о том о сем и пошел дальше. Какая ж тут комсомольская работа? Но именно это было нужно сейчас людям: веселое, спокойное слово.

В машинном отделении появление старшины Левченко угадывали по его ботинкам. Они были огромные, может быть сорок пятого размера, — один он на корабле носил такие. Он клялся, что его ботинки из слоновой кожи, на китовых подошвах и что при хорошей носке таких ботинок хватает на семьдесят семь лет. Матросы хохотали, но верили.

…Вслед за ботинками предстал весь старшина.

— Привет пиротехникам! — крикнул он.

— А ты бы попробовал, — отшутился Малахов, — какая у нас тут пиротехника.

Левченко сморщил нос:

— Не могу, брат. Корабельная интеллигенция. И маслом у вас тут воняет… Ну как ребята, держатся?

— Держатся, — негромко, если только можно было в этом грохоте говорить негромко, произнес Малахов. — Можешь сам посмотреть: орлы!

Кропачев, матрос-первогодок, возился неподалеку от Малахова; смешливый по натуре, он не удержался, фыркнул: орлы, скажет тоже!

Левченко между прочим, будто походя, напомнил:

— А машинисты божились — возьмут вымпел в соревновании.

— Божиться грешно, — рассмеялся Малахов. — А вымпел, считай, уже наш.

— Ну-ну, — неопределенно произнес старшина. И уже совсем другим тоном сказал: — Комсомольцам — если что — держаться!

— А раньше-то? — совсем по-мальчишески, озорно прокричал Кропачев. — Порядок!

Левченко двинулся дальше — к сигнальщикам, к пулеметчикам, радистам.

Для каждого оказалось у него припасенным хоть одно хорошее слово.

Каждый раз, когда он выбирался на палубу, рев шторма, казалось ему, был все страшнее.

…Ступенька, вторая, третья. Что это сегодня: трап, что ли, стал короче?

В машинном отделении чувствуешь себя как-то спокойнее, чем там, на открытой палубе, среди этих сумасшедших волн. Качка здесь менее ощутима, но зато как душно! Наверное, вытяжную вентиляцию захлестывает водой.

Малахов первый замечает Климачкова.

— А-а, крестничек! — весело кричит он. — Что́ командир вызывал — не секрет?

— Назначил связным. Послал вам доложить об этом.

— А что, телефона нет, что ли? — удивляется Малахов. И вдруг, осененный догадкой, хохочет: — Ах да, верно, верно!.. — Потом не без усилий делает строгое лицо: — Связной не связной, а болтаться по кораблю хватит. Не турист небось… Ну-ка, слетайте в кубрик. Там у меня — знаете где? — осталось немного ветоши. Все. Выполняйте.

— Но командир…

— Устав знаете? Выполняется последнее приказание.

— Есть, — Климачков энергично подбрасывает руку к козырьку.

«Пусть, пусть разок-другой пройдется под штормовой волной, — думает Малахов. — Ему это во-от как полезно!..» И, вспомнив, весело покачивает головой: связной, а!..

Кропачев, дружок и одногодок Климачкова, спускается по трапу, держа в левой руке огромную жестяную масленку. Увидев Эдуарда, он дружески ему подмигивает: держись, морячило!..

Волной унесло шлюпку.

Сдержанный и, пожалуй, даже флегматичный капитан-лейтенант Шамшурин на этот раз вышел из себя. Он грозил, что «размотает всю катушку» своих дисциплинарных прав, которые даны ему как помощнику командира корабля, а виновных накажет.

Гаврилов ходил туча тучей: вот и потолковал с первогодками. «Держись, хлопцы, службу и в шторм надо отлично править», — передразнивает он себя. Доправился… Он готов был поклясться, что много — нет, а по меньшей мере сотни четыре штормов на своем моряцком веку перевидал, но с таким зловредным первый раз встречается. Гаврилов был из тех людей, у которых само понятие «с л у ж б а» вбирает в себя все остальное: и интересы, и радости, и увлечения. Наука вязания узлов была для него целой поэмой, чистота на корабле — святыней. Обычно боцманов изображают грубыми и мужественными, — Гаврилов был тонок в кости, похож на девушку и застенчив, тоже как девушка.

История со шлюпкой была для него почти катастрофой.

А шторм все набирал силу.