Георгий Халилецкий - Морские повести

В одном фильме — его показывали недавно — солдаты разминировали склад боезапаса немцев, оставленный еще о войны. Осторожными пальцами они искали в глине страшную проволоку. То, что он делал сейчас, было отдаленно похоже на ту картину… Но горячая, огненная лента поминутно выскальзывала из рук, и приходилось нагибаться, чтобы вслепую нащупать ее на палубе… Но бугель не охватывал трубу, не хотел соединять свои края.

А пар все ревел! Чувствуя, что он вот-вот потеряет сознание, Малахов на минуту лег на решетчатый влажный настил палубы. Грудь ходила рывками: вверх-вниз…

Потом он поднялся, мучительно скрипнул зубами и снова нырнул головой в облако пара.

В девятнадцать пятьдесят восемь лейтенант Коротков доложил командиру корабля: повреждение устранено.

А в крохотной каютке, заменявшей санчасть, фельдшер Остапенко возился с Малаховым: он накладывал на обожженные места повязки, щедро смазанные вазелиновым маслом.

Повязки были прохладные, и Малахов устало закрывал глаза от блаженного облегчения.

— …Старшины и матросы! — Голос Левченко звучит по радио как-то незнакомо, искаженно. — Сейчас наш боевой товарищ, старший матрос Александр Малахов показал пример высокого воинского мужества…

Левченко рассказывает — теперь уже можно, — какая опасность грозила «Баклану» и как Малахов предотвратил ее. Мысль рассказать об этом происшествии личному составу по радио пришла секретарю комсомольской организации как-то внезапно, но командиру она сразу понравилась. И вот весь корабль слушает: была опасность, была очень большая опасность, но она миновала. Вздох облегчения. Матросы перебрасываются восклицаниями: «Вот это моряк!..» Но кто-то поднимает руку: «Да погодите ж вы, дайте дослушать!..» «…Проявленный героизм… командир корабля… благодарность…»

Это слышит и сам Малахов в тесной фельдшеровой каютке. Упираясь спиной в переборку, он медленно поднимается и произносит запекшимися губами — один в пустой каюте:

— Служу… Советскому Союзу…

«Баклан» содрогается от ударов волн, зарывается в воду и снова взбирается на дымящиеся кручи шторма.

«…20.02. Шторм не утихает. Ветер восемнадцать с половиной метров в секунду, прежнего направления. Волнение моря усиливается. Видимость — ноль.

Идет сильный дождь…»

Только в романах утверждается, что у моряка, — разумеется, у хорошего моряка — не может быть иной любви, кроме любви к морю.

Старший лейтенант Гончаров, штурман «Баклана», не считал себя плохим моряком: он был одним из самых знающих штурманов на Тихоокеанском флоте. Прокладки, сделанные им, были не просто верными, без невязок, — они были по-своему красивыми: в каждом деле есть своя граница, от которой начинается искусство. Гончаров перешагнул этот рубеж давно.

— Вы себе цены не знаете, — говорил ему Листопадов, посмеиваясь. — Дай я согласие, у меня вас с руками оторвут. — Он лукаво усмехался: — Только я вас пока не отпущу.

— А я и не рвусь, — беззаботно возражал Гончаров. — Море — оно везде море.

Но любил он все-таки не море. Любил он свою семью: жену и двух пятилетних девочек-близнецов — Иру и Веру.

Жена была маленькой, тихой и задумчивой; она редко спорила с мужем, а если и спорила — уступала.

— Да я же и не возражаю, — застенчиво улыбаясь, говорила она в таких случаях.

В одном она не знала уступок: в спорах о прочитанном. Тут она готова была «костьми лечь, а правоту сберечь». Ее слабостью был Золя. В династии Ругонов она разбиралась, пожалуй, лучше, чем в собственной родословной. Слушая ее, можно было подумать, что все эти Жервезы, Эжены, Мари, Сержи — ее родственники. Она наслаждалась музыкой прозы, точностью мышления Золя. Любой том она могла открыть наугад и читать дальше с одинаковым наслаждением.

Когда-то давно, когда еще не было девочек, а они с Лизой жили в отдаленном гарнизоне, на северном побережье, где только скалы, тучи да тайга, он попросил жену побеседовать с матросами на любую литературную тему.

— Разве теперь штурмана заведуют лекциями? — усмехнулась Лиза.

— Нет, но, понимаешь, тут легче слиток золота найти, чем лектора. А ты же филолог…

— Какой я филолог? — горько качнула головой Лиза. — Мужняя жена да по дому одна, вот кто я…

Но предложение мужа все-таки приняла. В воскресенье Лиза пришла на корабль. Смешно: Гончаров в этот день волновался вдесятеро больше, чем она сама. Лиза рассказывала «Илиаду», и Гончаров слушал ее чуть оторопело. Дело было не только в том, что монументальные, как ему всегда казалось, мраморные строки эпоса вдруг наполнились живым человеческим теплом — страданиями, радостями, ревностью людей; дело в том, что он увидел Лизу какими-то другими глазами…

Девочек она рожала трудно, с долгими мучениями; в госпитальном саду, где в ту пору осыпались крупные кленовые листья, на скамеечке Гончаров за ночь выкурил полную пачку «Казбека»…

И вот они второй год в разлуке: в городе, куда его перевели, нет квартир. Он пишет Лизе длинные, бестолковые письма, но разве это что-нибудь изменит?

— А у Иришки, оказывается, инфильтрат, — вполголоса рассказывает он Белоконю, «колдуя» над своей классической прокладкой. Белоконь не знает, что это такое — инфильтрат, для него все медицинские слова одинаковы: от них пахнет йодом и дезинфекцией, — но ему просто жалко и Гончарова, и его, должно быть, милую жену, и пятилетнюю, ни разу им не виденную девочку — Иришку.

— И когда только этот квартирный голод кончится? — вполголоса, так чтобы не слышал командир корабля, говорит Гончаров и откладывает в сторону транспортир.

— Погоди, — утешает его Белоконь. — Все будет…

— Да-да, — как-то вяло соглашается Гончаров. И поднимает голову: — Товарищ капитан третьего ранга, до Четырех Скал осталось ровно тридцать две мили.

— Добро, — не поворачивая головы, отзывается Листопадов.

Тот, кто изучал повадки моря, кто пытался найти закономерности в этом хаотическом разгуле ветра и волн, тот знает одну из аксиом мореходной науки: чем глубже море, тем выше волны, вызываемые штормовым ветром, и тем значительнее их длина и скорость движения.

Именно поэтому Листопадов хмурился, стоя возле штурманского столика и глядя то на карту моря, где были нанесены неутешительные глубины, то на выхваченные из темноты огнями «Баклана» высокие, будто на гигантских ходулях, качающиеся волны.

Были еще засветло отброшены крышки всех штормовых шпигатов, зиявших в фальшборте своими прямоугольными вырезами; было убрано все, что могло задержать воду на палубе. Но она шла через шпигаты, через овальные клюзы — отверстия в борту для выпуска якорной цепи — и все-таки не успевала сбежать назад, в море. На палубе поблескивали озера.