Георгий Халилецкий - Морские повести

Этим, собственно, и было вызвано его сегодняшнее решение созвать всех офицеров корабля. Он верил, что они поймут его.

— Я пригласил вас, господа, с тем… — начал он ровным, чуть глуховатым голосом, внимательно оглядывая офицеров.

— Как в «Ревизоре», — не удержавшись, шепнул Дорошу мичман Терентин.

Егорьев бросил на него мимолетный взгляд, улыбнулся краешками рта — холодно и отчужденно — и продолжал все так же ровно, делая между словами отчетливые паузы:

— …с тем, чтобы довести до вашего сведения последний приказ флагмана эскадры.

— Четыреста первый!.. — вновь сострил вполголоса Терентин, намекая на то известное офицерам обстоятельство, что только с начала мая и до выхода эскадры из Либавы на корабли было разослано свыше ста приказов и четыреста циркуляров штаба Рожественского — сплошной поток распоряжений.

Егорьев и на этот раз оставил реплику мичмана без внимания. Он достал из пакета сложенный вчетверо лист и, развернув его, начал читать медленно и раздельно:

— «…Вчерашняя стрельба велась в высшей степени вяло и, к глубокому сожалению, обнаружила, что ни один корабль, за исключением «Авроры», не отнесся серьезно к урокам управления артиллерией при исполнении учений по планам…»

Дочитав, Егорьев так же аккуратно свернул листов, спрятал его и снова обвел взглядом офицеров:

— Добавлю от себя, что, несмотря на похвалу, полученную «Авророй», я лично считаю, — не хотелось бы, конечно, вас разочаровывать, — что подобный приказ — не следствие хороших дел на нашей «Авроре», а скорее — результат неважного общего положения на эскадре. Вот так…

Он достал массивный портсигар, сделанный из кожи крокодила, положил его на стол, но так и не открыл.

Фраза Егорьева — после похвального приказа командующего эскадрой — прозвучала настолько неожиданно, что в салоне внезапно наступило замешательство. Небольсин укоризненно сжал тонкие губы, всем видом показывая несогласие с Егорьевым, лейтенант Ильин бросил в его сторону быстрый взгляд, который говорил: «Вот видите, видите!..» Терентин по-мальчишески растерянно приоткрыл рот: помилуйте, да как же это так? Дорош, весь подавшись вперед, восхищенно глядел на Евгения Романовича.

— Так вот, — продолжал Егорьев, глядя теперь на свой портсигар. — Вот мне и хотелось бы узнать на этот счет ваше мнение, господа…

Он выжидающе умолк, откинувшись в кресле.

— Позвольте, Евгений Романович, — первым поднялся лейтенант Старк 3-й. — Мне, сознаюсь, не совсем понятны причины вашего недовольства. По-моему, у нас нет оснований говорить о плохой организации службы на «Авроре». Кто показал во всех портах пример быстроты и слаженности при постановке на якорь и съемке с якоря? Мы! Кто взял приз по эскадре за быстроту погрузки угля в Танжере? Тоже мы!..

Егорьев поморщился: опять этот шумный выскочка разбрасывается местоимениями!

— Ну, если быть точным, — остановился он, — приз взяли не мы с вами, а матросы. А в этом есть некоторая разница.

— Да, но что такое матрос? — продолжал не соглашаться Старк.

Егорьев положил ладонь на портсигар.

— Прошу, лейтенант, выражаться обдуманнее. Матрос — основная сила на флоте, это известно еще со времен петровского Морского устава. И Нахимов, и Ушаков, и Лазарев нас этому тоже учили. Так-е!..

Словно не замечая, как покраснел от обиды опустившийся в кресло Старк, Егорьев продолжал:

— Замечено мною, что вахту нижние чины несут небрежно, а офицеры на это не обращают внимания. Дисциплина на корабле падает. Матросы разговаривают слишком громко и слишком, я бы сказал… открыто…

Дорош слушал Егорьева со все обостряющимся ощущением той большой тревоги, которая не высказана прямо в словах командира, но которая и ему, Дорошу, близка и понятна. Разве он сам не задумывался десятки раз в эти последние дни над тем, что происходит на эскадре и на самой «Авроре»? Разве не делал он мучительных попыток найти — хотя бы для самого себя — объяснение тому равнодушию, с которым правит службу большинство его матросов?..

Дорош почувствовал, что, если сейчас, сию минуту он не встанет, не выскажет всего, что накопилось в его душе, ему-будет еще труднее, еще невыносимее.

— Разрешите мне два слова сказать, Евгений Романович, — взволнованно поднялся он. Егорьев молча кивнул и с любопытством посмотрел на побледневшего от напряжения лейтенанта.

— Я полностью согласен, — резко, сам не узнавая своего голоса, заговорил Дорош. — Согласен, что организация службы на «Авроре»… оставляет желать лучшего. А отчего? Оттого, что некоторые из нас не считают матроса за человека. Да, не считают!..

Небольсин вскинул на Дороша настороженный, холодный взгляд: это еще что за новости? Он перевел этот взгляд на Егорьева, словно ища у того ответа или поддержки, но Евгений Романович в эту минуту разглядывал Дороша так, будто видел его впервые. А Дорош уже не замечал ничего: ни отчужденного взгляда старшего офицера, ни презрительной улыбки лейтенанта Ильина, ни сочувственного жеста Бравина.

— Да, мы требуем от матроса предельного напряжения духовных и физических сил. В особенности духовных: поход тяжел, матросы вдалеке от родины, от родных, вестей из России не имеют!..

— Скажите на милость, какие сантименты, — насмешливо процедил лейтенант Ильин, глядя не на Дороша, а куда-то в сторону.

— Нет, это не сантименты! — вспыхнул Дорош. — Это обыкновенная человечность, о которой вы, лейтенант, временами забываете. Я имею в виду случай с матросом Кривоносовым. А Нетес? Ведь затравили же молодого матроса!.. — Он перевел взгляд на Егорьева: — Считаю, что бить матроса только за то, что он вовремя не уступил дорогу, подлость вообще. Издеваться над матросом в такой, — он сделал нажим на этом слове, — в такой обстановке, когда люди и без того измучены тяготами походной жизни, штормами, ночными учениями, каждочасной боевой готовностью, — подлость вдвойне!..

Дорош перевел дыхание и попросил у Егорьева разрешения сесть. Только сейчас, опустившись в кресло, он почувствовал, что его колотит нервный озноб. И все-таки он никогда не пожалеет о том, что высказал все это вслух! Пусть знает командир корабля, пусть все знают, что беспричинно он не даст в обиду ни одного своего матроса.

Но тут же — через мгновение — он начал сомневаться: а не с ветряными ли мельницами ты воюешь, смешной человек?.. Вот так и всегда у него: наберется смелости, рубанет сплеча, а потом терзается сомнениями!

Он упрямо сжал губы. Наступило долгое молчание. Ильин, лицо которого медленно покрывалось багровыми пятнами, пробормотал:

— Это уже слишком! Это, знаете…

Егорьев сумрачно посмотрел на него, пожал плечами:

— Я предупредил, что даю возможность каждому высказать все, что он думает. Зачем же так волноваться? Вы, очевидно, тоже хотите что-то сказать?