Георгий Халилецкий - Морские повести

Но Ильин отмолчался.

Мичман Терентин с любопытством наблюдал за командиром крейсера. Временами он отказывался понимать капитана первого ранга: то Евгений Романович вдруг становился яростным защитником бедненьких, многострадальных матросиков, то — вроде как сейчас — туманно отмалчивался, когда требовалось четко определить свое командирское отношение к происшедшему, то где-нибудь на артиллерийской палубе или на полубаке ни с того ни с сего напускался на первого попавшегося матроса за малейшую, ничтожную провинность, которую даже Небольсин простил бы. «Каковы же в конце концов взгляды и убеждения капитана первого ранга?»

И тут же подумал: а у меня-то самого есть какие-нибудь убеждения? Вот то-то и оно!..

Затянувшееся молчание нарушил Егорьев. Поднимаясь из-за стола, он сказал сухо:

— Ваша страстная речь, лейтенант, производит впечатление… Господа, больше вас не задерживаю…

На палубе мичман Терентин взял Дороша за локоть:

— Великолепно сказал, Алеша! Правда, несколько… экспансивно, зато смело. — Он вдруг расхохотался: — А Ильин-то, Ильин!.. Ты видел, как он взбесился? Ведь ты те его, можно сказать, на обе лопатки положил. Нет, молодец, право! — И он снова захохотал, довольный.

Дорош досадливо поморщился:

— Ах, да в Ильине ли дело?

Терентин смутился:

— Нет, это я, конечно, так, между прочим. Разумеется, я тебя понимаю: издеваться над беззащитными матросами — ужасная гадость. Знаешь, у моего отца камердинер есть, Ерофей, так тот любит говорить: кто обижает собаку да юродивого — самый последний человек!..

Дорош покачал головой:

— Ох, Андрюша, хоть бы иногда ты подумал, что говоришь.

— А что, опять что-нибудь не так? Ну, прости — это ведь я не от злого сердца… — И, чтобы скрыть неловкость, он что-то замурлыкал под нос.

А Дорош думал о том, что вот и еще одним непримиримым врагом у него прибавилось: Ильин теперь до самой смерти не забудет обиды.

«Ну и пусть его!» — упрямо заключил лейтенант.

Мичман Терентин, несмотря на все свое легкомыслие, почти точно определил душевное состояние Егорьева. Евгений Романович действительно не мог в последнее время разобраться в собственных взглядах на жизнь, на все, что происходило вокруг.

Прежде было как-то проще. И на Дальнем Востоке, и — позже — на Балтике он памятовал об одном: морскому офицеру нужно до тонкостей знать свое дело, быть выносливым, хладнокровным, общительным, а что касается политики и всего прочего — тут уж увольте, это не по его части. Спортсмен, весельчак, душа общества, он становился скучным и неинтересным собеседником, как только речь заходила о политических вопросах.

— Пас! — разводил он руками. — В этом, простите, полнейший профан.

И ему прощали, и того больше: начальство, похоже, даже поощряло его безразличие ко всему, что выходило за пределы интересов морской службы.

Но теперь жизнь все смелее и все настойчивее вторгалась в его дела, в его мысли, в его планы и заботы, и от нее некуда было скрыться.

Рост крестьянских волнений в России, слухи о которых до него доходили, тревожил его, хотя самому ему терять было нечего. Он кое-что слышал о социальных теориях некоего доктора из Рейнской провинции — Маркса — и даже из любопытства прочел однажды какую-то брошюрку русского марксиста Плеханова, но в возможность рабочей революции в России верил мало. Для революции нужны пролетарии, а на русской земле откуда им взяться? Разве что лет через сто пятьдесят — двести…

Вообще все это было страшно сложно, и Егорьев старался об этом не думать.

Вот что его все больше тревожило каждый день — так это порядки в армии и во флоте. Частенько сталкиваясь в силу необходимости с чиновниками из Главного морского штаба, он временами диву давался: как могут люди удерживаться на высоких постах, будучи так чудовищно бездарны?

Единственный человек, с которым он позволял себе делиться этими мыслями, был сын Всеволод.

Но сын во Владивостоке, письма оттуда идут месяцами, да и не обо всем скажешь в письмах. И Егорьев мало-помалу приучил себя ни с кем не заводить разговора обо всем этом, тревожащем и волнующем.

Военные действия на Дальнем Востоке складываются определенно не в пользу России. Стессель шлет в Петербург телеграмму за телеграммой, сообщая о каких-то несуществующих победах русского воинства на полях Маньчжурии, а ведь каждому мало-мальски здравомыслящему ясно: дни Порт-Артура сочтены, вот-вот падет Мукден.

Да и что такое, собственно говоря, Стессель? Сейчас петербургские газеты взахлеб расписывают, как и умен он, и прозорлив, и мягкосердечен, и чуть ли не гений, а еще давно ли, кажется, в тех же самых газетах злые сатирики недвусмысленно намекали: не поймешь, мол, кто из них эполеты на плечах носит — он или его энергическая супруга?..

Он, Егорьев, видел однажды этого Стесселя в Петербурге: этакий самонадеянный тупица, осыпанный царскими щедротами. Противная манера — после каждой фразы глубокомысленно добавлять: «Нюте-е…» Как это — у Державина, кажется: «Осел останется ослом, хотя осыпь его звезда́ми»…

И вот он-то, да еще наместник царя Алексеев — страшно подумать! — нынче решают судьбы России на Дальнем Востоке…

Да и на эскадре тоже диву даешься, что делается. Флагман первого эшелона крейсеров контр-адмирал барон Энквист отдает приказания одно неожиданнее и бессмысленнее другого, от Рожественского сплошным потоком идут всяческие циркуляры да предписания…

Рожественский, конечно, неглуп, хотя и нравом крутенек. Но адмирал отгорожен от эскадры плотным кольцом своих штабных чиновников, а уж это — сущее бедствие, да и только. Вот народец так народец! Пока в чины не пробьется — отца родного не пожалеет, а пробился — так к нему не подступись. И каждый — полубог, и каждый мнит себя начальником из начальников!

Появится у тебя какая-нибудь здравая, полезная мысль — упаси бог поведать ее прямо адмиралу! Сначала изволь подробно изъяснить ее флаг-капитану, тот подумает, пожует этак неопределенно губами и, ежели сочтет твою мысль стоящей, велит представить ему подробную записку, да непременно перепечатанную на машинке, да чтоб но форме, и обязательно без подписи. Записка сия затем поступит на отзывы специалистам, те в свой черед поразмыслят, посомневаются и только после того напишут свои заключения. Засим, с заключениями, она снова поступит к флаг-капитану, и тот снова будет решать: а докладывать ли о ней адмиралу?..

Начальства хоть отбавляй, а порядка что ни день все меньше!

Успокоение от этих невеселых мыслей Евгений Романович находит в своем дневнике, который ведет с отменнейшей аккуратностью с самого первого дня плавания эскадры. Поначалу это было так, утешением в минуту сомнений, а потом — постепенно — стало каждодневной потребностью: хоть часок в сутки выкроить для дневника.