Николай Кузьмин - Меч и плуг [Повесть о Григории Котовском]

Человек в командирской форме с ремнями, измученный, в пыли, пытался пробиться в вагон, показывал документы; коренастый чернявый матрос в бескозырке с георгиевскими ленточками непоколебимо стоял у ступенек и на все доказательства отвечал одним словом.

— Назад!

Комиссар Борисов, берясь за поручни, кивнул Гажалову на каменного матроса:

— Видал? Дисциплина!

В вагон поднялись втроем: Котовский, Борисов, Гажалов.

Командующий выглядел утомленным, с темными кругами под глазами. Задержав руку Котовского, сказал:

— Григорий Иванович, я знаю: у вас горе.

Слова сочувствия заставили комбрига на мгновение опустить глаза, он тотчас взял себя в руки.

— Это не помешает мне закончить операцию.

— Я знаю, как это тяжело, — проговорил Тухачевский, приобняв комбрига за плечи и подводя его к креслу у стола.

Борисов с Гажаловым стояли молчаливыми свидетелями неслужебного разговора.

В задумчивости командующий прошел на свое место, красивой рукой провел по голове и двумя пальцами, точно ножницами, прихватил на шее отросшие волосы.

— М-да… так вот.

Рассаживались по старшинству. Шашки поставили между колен. Котовский, приготовясь слушать, задвинул коробку с маузером под локоть.

Картина разгрома была полной. Тухачевский объявил, что, по предварительным подсчетам, вышли из лесу и явились с повинной несколько тысяч человек. Не удалось взять вожаков, но большинства из них уже нет в живых. Где-то еще скрывается сам Антонов, но поимка его — дело второстепенное. Главное сделано — восстание окончательно похоронено. Котовский сидел с неподвижным, как бы потухшим лицом. Командующий заговорил о том, ради чего, собственно, он отдал приказание срочно вызвать комбрига в штаб войск.

Из всей огромной армии повстанцев остался один Матюхин с бандой отъявленных головорезов. С повинной они не явятся, следовательно, разговор с ними может быть только один: на языке оружия. Но скольких напрасных жертв это может стоить!

— Сейчас, — продолжал командующий, — наметилась возможность избежать напрасного кровопролития. Из Москвы прибыл член коллегии ВЧК Левин, он привез с собой бывшего начальника штаба антоновской армии Эктова. Как было установлено, Эктов отправился в Москву нелегально, на так называемый «подпольный съезд партизанских сил России». Чекисты накрыли «съезд» и арестовали всех его участников [2] В то время мало кому было известно, что операция со «съездом» проводилась под руководством Ф. Э. Дзержинского. (О ней не знал даже М. Н. Тухачевский.). . Сейчас Эктов здесь, в Инжавино.

В нескольких словах командующий обрисовал бывшего начальника антоновского штаба. Естественно, из кулаков, имел свой хутор. В японскую войну генерал Куропаткин наградил его за храбрость орденом св. Владимира с мечом и бантами, что давало право на личное дворянство. В запас Эктов ушел в чине штабс-капитана. Антонов нуждался в грамотных военных, но на предложение примкнуть к восстанию Эктов ответил категорическим отказом. Согласился он, когда ему пригрозили расправиться с семьей (у Эктова три дочери). Собственно, «расколоться» в ЧК и обещать свою помощь Эктова заставили те же самые причины: заботы о семье, стремление сохранить собственную жизнь.

— Григорий Иванович, берите его, думайте. Вам, как говорится, и карты в руки. По-моему, комбинация может получиться интересной.

— Кто-нибудь из бандитов знает об аресте Эктова?

— Да вы что! — воскликнул Тухачевский. — Ни одна живая душа.

— Ага… Ага… Значит, из дерьма пулю? Что-нибудь, наверно, можно придумать… Где он? Здесь?

— Сейчас увидите.

Распахнулась дверь, и в узкое помещение штабного вагона вошли два человека в коже, с маузерами и гранатами на поясе. Доложились. Судя по выговору — латыши. Все, кто сидел вокруг стола с картой, отъехали на стульях и поворотились. Конвоиры ввели человека средних лет с отросшей бородой на бледном лице. Одет он был в косоворотку, подпоясанную широким армейским ремнем, измятый пиджак, черные брюки с пузырями на коленях, заправленные в короткие сапоги. В руке бывший начальник бандитского штаба держал офицерскую фуражку с пятном от кокарды.

Вошедший с порога уставился на военного с бритой головой, и они долго смотрели глаза в глаза. Наконец Котовский повел бровью на Гажалова и едва заметно качнул головой:

— В машину.

Начальник особого отдела, надевая фуражку, вышел вслед за арестованным и латышами.

— Я просил, — сказал Тухачевский, поднимаясь и начиная прощаться, — обеспечить надежную охрану.

— С нами тридцать человек, Михаил Николаевич. Как было приказано.

— Эктова никто не должен видеть. Никто! Его здесь слишком хорошо знают.

— Будет обеспечено, — заверил Котовский, торопясь уйти. В голове уже вязались мысли вокруг неожиданного «подарка», доставленного чекистами.

— Лучше, если о нем никто не будет знать и в бригаде, — уточнил Тухачевский.

— Я понимаю.

Напоследок командующий поинтересовался, собирается ли комбриг побывать в Тамбове, в больнице у жены, и еще раз напомнил об осторожности.

На пленного надели широкий дождевик с капюшоном, приказали закрыть лицо. Поместили его на заднем сиденье «роллс-ройса». Вместе с ним уселись Гажалов и молчаливые латыши. Кавалеристы под командой взводного Симонова составили надежный конвой.

Комбинация с арестованным начальником бандитского штаба еще только смутно намечалась, однако Григорий Иванович испытывал знакомое, много раз пережитое волнение, какое овладевало им в канун ответственных и рискованных действий. О том, что комбинация будет рискованной, он понял с самого начала, с той минуты, когда командующий сказал об Эктове. Григорий Иванович считал, что начало комбинации сделано самой поездкой штабс- капитана в Москву, на съезд. Эту линию лишь следовало убедительно развить. Матюхин, его страх перед расплатой, смутные надежды на какое-то спасение — и вдруг, как подарок судьбы, появление Эктова после московского съезда. Тут что-то могло получиться…

В Медном они с «Вашим благородием» ссадили арестованного с охраной и, не задерживаясь, тронулись дальше, в Тамбов, торопясь к Ольге Петровне.

В сообщении о смерти ребенка ничего не говорилось о состоянии роженицы. Ольга Петровна оставалась верпа себе и ничем не отвлекала мужа от его нескончаемых и важных дел — так у лих было заведено с самых первых дней, — но тем острее Григорий Иванович чувствовал свою вину перед женой, вынужденной перекосить сейчас огромное неизбывное горе в полном одиночестве. Его удручало, что Ольга Петровна и маленькое, только что родившееся существо нуждались в его помощи, а он был занят своими обязанностями и не мог, не имел права бросить все и приехать к ним.