Михаил Задорнов - Руны Вещего Олега

– По велению князя Аскольда главное языческое капище на горе, называемой Перуновой, разрушено, а празднества варварские запрещены. Но на близлежащие леса и дубравы сей запрет не очень распространишь, в каждой роще охорону не выставишь, да и недовольство в народе пока велико, – пояснил Евстафий. – Пошутил я, не пойдём мы ни на какое языческое действо, не желаю смущать бесовским обрядом твою чистую христианскую душу, – с ехидным смешком грудным полуженским голосом закончил тему Устойчивый, с трудом натягивая на себя холщовые порты. – Но одеться по-местному всё равно придётся, для нашего дела лучше иметь вид местных… Кстати, ты мне должен двенадцать номисм, ну или восемнадцать арабских дирхемов.

– Двенадцать номисм? За эту грубую варварскую одежду?

– Ну, пусть будет десять, – согласился Евстафий. – Не лён, конечно, а конопля, зато ей сносу нет! Давай одевайся!

Холщовые порты и конопляная рубаха ладно сели на атлетическую стать Дорасеоса, а плетёный пояс ещё более подчеркнул её.

– Хорош, брат Божедар, – придирчиво оглядывая сотоварища, впервые облачившегося в непривычное для него одеяние, молвил Устойчивый. – Волос у тебя светлый, не то что у меня, да и телеса, подобные моим, для местного люда редкость, а вот ты прямо рус настоящий, как здесь рекут – «все девки твои будут», ха-ха-ха! – весело рассмеялся он.

– По-моему, ты перестарался с маскарадом, Устойчивый, вместо того чтобы слиться с варварами, мы, наоборот, будем выделяться, – критически оглядев себя и напарника, молвил с сомнением Дорасеос.

– Нет, брат Божедар, сегодня один из самых почитаемых у россов праздник, и вряд ли ты встретишь хоть одного в повседневной одежде.

Когда они вышли, Божедар убедился, что все люди, неспешно и радостно двигавшиеся по киевским улицам, были облачены в лучшие свои одеяния, очень простые по константинопольским меркам, но искусно украшенные вышивкой. Изведыватели быстро растворились в этой шумной праздничной суете, направившись в сторону городской слободки. Походив некоторое время по оживлённым улицам, они устремились туда, где находилось интересующее их подворье, и незаметно обошли его со всех сторон.

– Там, в углу изгороди, можно перелезть во двор, я попробую, – тихо прошептал Дорасеос.

– Смотри, на подворье могут быть собаки, и помни: ни слова по-гречески, лучше прикинься немым, – предупредил Устойчивый и прошёл ближе к воротам, чтобы в случае чего дать условный сигнал.

Дорасеос легко подпрыгнул, ухватился за толстую ветвь дерева, растущего за оградой, подтянулся и одним махом оказался наверху изгороди…

– Стой, кто таков?! – раздался внизу голос, когда Дорасеос уже собрался прыгнуть внутрь двора.

Тёмная массивная фигура неожиданно появилась из-за угла ограды. Не мешкая ни мгновения, грек сверху бросился на подошедшего, но тот оказался весьма увёртлив и успел отпрянуть в сторону, да ещё и схватить Дорасеоса за руку. Блеснувший в холодном свете луны нож Дорасеоса обрушился на человека в длинной тёмной одежде. Однако, несмотря на полную неожиданность нападения, тот сумел уйти от смертельного удара и выхватил своё оружие. Завязалась схватка. Евстафий поспешил от ворот на шум, стараясь держаться подальше от бойцов, клинки которых, яростно мелькая в ночи, могли походя вспороть его солидное чрево. Евстафий был уверен, что Дорасеос справится сам. Однако человек в тёмном что-то коротко выкрикнул на чужом языке, и почти сразу за его спиной послышались тяжёлые шаги и выкрики бегущих людей. Устойчивый, вдруг обнаруживший удивительное проворство, увлёк за собой Дорасеоса через какие-то кусты и промоины. Они мчались не разбирая дороги, пока не вбежали в лес, где услышали весёлые голоса и мелодичное пение.

– Давай туда, затеряемся в праздничной толпе! – крикнул, задыхаясь, Евстафий.

Вскоре они выбежали к поляне с высоким кострищем в центре и многочисленной весёлой гурьбой вокруг.

Купальский костёр уже начал разгораться, когда оба грека, облачённые в одежду россов, присоединились к праздничной толпе. Седовласый колдун, именуемый волхвом, о чём-то рёк сильным голосом, но Дорасеос не понимал его торжественной речи, ощущая кожей непривычную жёсткость новой одежды, особенно после краткой, но жестокой схватки и сумасшедшего бегства по лесным зарослям и звериным тропам. Незаметно поглядывая вокруг, он был озабочен, не появятся ли на поляне преследователи. Дорасеос не разумел слов старого чародея, но высокопарность речи и особая её мелодичность постепенно начали отзываться на струнах его души. Появилось странное ощущение, что внутри, где-то в самом сокровенном уголке, возгорелся крохотный живой огонёк, всё более и более разрастаясь с каждым словом колдуна варваров.

Дорасеос ещё раз огляделся и понял, что все постепенно подпадают под волшебство речи чародея. Греку даже почудилось, что в глазах стоящих вокруг костра отражается не только купальский огонь, но и это самое внутреннее душевное пламя. Только Евстафий глядел на пылающее уже во всю силу огнище совершенно бесстрастно, и это на время вернуло Дорасеоса к действительности. Он был смущен, понимая противоречивость ситуации, в которую попал христианин, присутствующий на языческом действе, чем-то, как сказал Евстафий, похожем на прежние греческие Дионисии.

Но тут люди взялись за руки и принялись вначале медленно и грациозно, а потом всё быстрее кружиться в необычном танце, который, как он знал со слов Устойчивого, называется «хоровод». Это легко было запомнить, поскольку по-гречески «хоросом» именовался светильник. И этот необычный танец зажигал так же горячо. Евстафий почти сразу, задохнувшись, вышел из круга, а Дорасеоса подзадоривал этот своеобразный вид упражнений на дыхание и выносливость, которыми он в своё время занимался в гимнасии. Вращение убыстрялось, менялось его направление, потом вся живая цепь задвигалась в каком-то завихрении, петляя и сжимаясь, будто тело огромной змеи, в которой каждый человек стал как бы одним из её позвонков. Справа и слева оказались её изгибы, образованные радостно восклицающими и смеющимися людьми, которые, крепко держась за руки, струились друг за другом так же плавно и быстро.

Евстафий, отдыхавший в нескольких шагах от быстро текущего хоровода, вдруг как-то поспешно влился в него. Боковым взором греческий изведыватель заметил пятерых крепких мужей, одетых не в праздничные одежды и потому резко выделявшихся среди людей на поляне. Они стояли на той самой тропе, откуда ещё совсем недавно вышли из леса они с Евстафием.

Вдруг прямо перед Дорасеосом на миг возник показавшийся ему знакомым образ – та самая дева, которую он узрел тогда в мовнице и которую, как ни старался, никак не мог выбросить из памяти! Случайно пойманный им взор так обжёг, что цветные круги заплясали перед глазами и звуки вокруг стали глухими, будто доходили через пуховую перину. Но тут же движение увлекло, закрутило и разделило их.