Леонид Ефанов - Покорение Крыма

— Пусть Россия войдёт в состояние Порты! — негодующе воскликнул Абдул-Резак.

— Пусть Порта войдёт в состояние России, — парировал его возглас Обресков.

— Нет такой крепости, нет такого места, которые могли бы сравниться с Керчью и Еникале!.. А поэтому Порта по-прежнему желает оставить их в своём владении для удовлетворения собственной тишины и безопасности.

— А безопасность России?.. Это же всему свету видно, что если татары захотят делать своевольства в российских границах, то Порта сыщет способы защитить их от возмездия как единоверных по закону.

— Порта не станет этого делать!

— Почему?

— Мы же учиним обязательство не мешаться в татарские политические дела.

— Сие только ребятам несмышлёным говорить дозволительно, — неожиданно грубо сказал Обресков. — У вас и политические, и гражданские, и духовные дела относятся к закону.

— Наш закон — это наш закон! Мы же не обсуждаем постулаты вашего.

— Я покамест не вмешивал в негоциацию наш закон. И не намерен этого делать впредь. Вы же без закона шагу ступить не хотите.

— А вы без крепостей!

— В них вольность татарская и безопасность России заложена! Вы это понять можете?

Отвечать на вопрос Абдул-Резак не стал — предложил закончить конференцию:

— У нас накопилось много взаимных претензий, которые надлежит обсудить. Но сделать сие надобно неторопливо, чтобы соблюсти взаимные интересы и открыть дверь к долгожданному миру...

На следующей конференции рейс-эфенди вдруг поднял вопрос о продолжении перемирия.

— Близится день его окончания, а нам ещё о многом предстоит трактовать.

Обресков ответил твёрдо и угрожающе:

— Достаточной причиной для продолжения перемирия может быть только подписание статей о Крыме... А ваше упорство может послужить причиной другого — открытия военных действий.

Абдул-Резак принял вызов — тоже стал грозить продолжением войны.

Послы, обидно разругавшись, поторопились закрыть конференцию...

Шли дни, но ни одна из сторон не желала уступать.

После двадцать шестой конференции Алексей Михайлович обречённо написал Панину:

«Мне кажется, что конгресс почти накануне своего разрыва».

На двадцать седьмой конференции, состоявшейся 4 февраля, Абдул-Резак, выполняя инструкции великого везира, попросил Обрескова представить в письменном виде ультиматум России.

Алексей Михайлович тут же продиктовал секретарю основные пункты, проверил написанное и вручил бумагу рейс-эфенди.

Тот с нарочным отправил её в Константинополь.

В ультиматуме говорилось, что Россия уступит Порте все прочие свои завоевания и откажется от наисправедливейшего удовлетворения за чрезмерные убытки, причинённые ей настоящей войной, если Порта признает татар вольными и независимыми, уступит Керчь, Еникале и Кинбурн, разорит Очаков и признает «бариерою» всё пространство земли, лежащее между Бугом и Днестром, уступит татарам все города и земли в Крыму и на Кубани, как оные уступлены им Россией, а также согласится на вольное мореплавание с коммерцией для всякого рода российских судов во всех морях своего владения...

Последующие конференции проходили весьма миролюбиво и спокойно, в «фамильярных» разговорах на разные темы. Ни рейс-эфенди, ни тайный советник острых вопросов не затрагивали, и спустя полчаса конференции закрывались.

«В негоциации ничего примечания достойного не случилось, — писал Обресков Панину. — Оба держимся в молчании, ожидая из Константинополя решительной резолюции».

Турецкий нарочный вернулся в Бухарест 8 марта.

А на следующий день — последний день перемирия — Обресков спросил рейс-эфенди о везирской резолюции на предъявленный ультиматум.

Абдул-Резак зачитывать полученную бумагу не стал — сказал коротко:

— Главное можно изложить в несколько слов... В случае возвращения Блистательной Порте всех завоёванных Россией земель мы согласны заплатить вам сорок тысяч мешков денег. А за отстание от требования крепостей и свободного мореплавания — ещё тридцать тысяч мешков.

Алексей Михайлович сумрачно посмотрел на рейс-эфенди:

— Других резолюций не будет?

— Нет, не будет.

— Сегодня у нас заканчивается перемирие... Однако в моей силе состоит продлить его, если Порта предложит более приемлемые кондиции, — призывно сказал Обресков.

— Мы оба ничего не можем сделать без нарушения данных нам инструкций, — развёл руки Абдул-Резак. — А в той, что у меня есть, других пунктов не имеется.

Алексей Михайлович сказал с явным огорчением:

— Двадцать один миллион рублей — сумма, конечно, великая. Но даже если султан представит все на свете сокровища — мой двор не отступит от своих скромных притязаний... Мне жаль, что, приложив столько сил, мы не смогли привести наши державы к долгожданному миру.

Некоторое время в зале царила тишина, затем, как по команде, секретари задвигали стульями, зашуршали бумагами, укладывая их в портфели. Переводчики отошли от стола, оставив послов в одиночестве.

И тут Абдул-Резак, зная, что Обресков говорит по-турецки, негромко, с взволнованной доверительностью заметил:

— Мы исполнили долг министерский... Но теперь, как люди, пекущиеся о доставлении взаимным подданным покоя, мы должны признать: если негоциацию, доведённую почти до совершенства, мы разорвём окончательно, то для возобновления её впредь великие труды потребуются... Я предложил бы, — в голосе рейс-эфенди послышалась искренняя теплота, — по разлучении нашем далеко не отъезжать и продолжать письменные сношения.

Обресков охотно согласился.

Окончание конгресса было трогательным: послы чувствительно обнялись, прощаясь; потом Обресков презентовал рейс-эфенди в знак дружбы бриллиантовый перстень в 800 рублей. (Пожаловал он и его помощников: советнику — перстень в 250 рублей, секретарю — 125 рублей деньгами, а переводчику — две пары соболей).

Спустя два дня турецкое посольство покинуло Бухарест.

Обресков задержался в городе до апреля, чтобы отпраздновать Пасху.

Март 1773 г.

В Крым Шатин-Гирей вернулся одетый в европейское платье, в хорошей карете, запряжённой четвёркой лошадей; в его свиту по велению Екатерины были включены русские офицеры — премьер-майор князь Путятин и капитан Гаврилов, — переводчик Кутлубицкий и шесть солдат охраны. Шагин вернулся с твёрдым намерением вступить в решительную борьбу против мурз, оставшихся верными Порте. Но первая же — в начале марта — встреча с диваном показала, что беи и мурзы отвергают его.

Шагин появился в диване одетый в кафтан, камзол и кюлоты, с шёлковым галстуком на худой шее и в белых чулках, неприятно обтягивавших тонкие кривые ноги. По залу волной прокатился недовольный ропот, который ещё больше усилился, когда калга стал велеречиво расписывать милости, оказанные ему в Петербурге.