Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

Василий Иванович перекрестился на все три слободские церкви. По деревянным, недавно политым мосткам двинулся к красному крыльцу, как если бы действительно был вызван государем для беседы. Из двери, украшенной единорогом, выступил, источая сдержанную радость, Дмитрий Иванович Годунов. Из-за его спины, высясь над низкорослым дядей, выглядывал Борис.

Дмитрий Иванович объявил о гневе государя на боярина Умного. Тотчас встречавшие подошли к Василию Ивановичу сзади и рванули дорогую ферязь. Дмитрий Иванович не выдержал пронзительного взгляда Колычева, исчез за дверью. Борис едва заметно повёл рукой, и люди, рвавшие ферязь, отошли с разочарованным урчанием.

Борис сказал спокойно, по-домашнему:

— Я отведу тебя, Василий Иванович.

Без добавления титулов.

Василий Иванович шёл по знакомой, мощённой плашками, дороге. Четверо с саблями следовали поодаль, изображая холопью ревность. По каменным ступеням сошли в подвал. Страж встретил их с горящим фонарём. Подвал тянулся, говорят, под стену с потайным ходом к речке Серой. Окованные двери вели в тесные каморы, обложенные камнем. Одна была открыта.

Около неё остановился Годунов, махнув сопровождавшим: прочь!

Страж с фонарём вошёл в камору первым. Колычев знал порядок, вошёл за ним. Попахивало плесенью, гниющим деревом и дерьмом, как обыкновенно в тюремных подземельях. Запашок знакомый. Василий Иванович старался взбодрить себя при Годунове, но увидел при свете фонаря мокрицу на кирпиче, и стало тошно. Захотелось сесть.

Под ним качнулась гнилая лавка. Он ночью уснёт на ней, в бороду полезет сырая земляная нечисть... Борис, уловив нечто на лице Василия Ивановича, отстегнул от пояса английскую серебряную фляжку, дал глотнуть. Вино было хорошее, такое выдавали дворянам на английских кораблях.

Кто мог подумать, что в первые тюремные минуты Василий Иванович станет бояться не мучительного будущего, а того, что уйдёт один из главных его губителей — Борис. Уведёт стража с фонарём, оставит наедине с мокрицами и мыслями... Господи, как захотелось, чтобы подольше остался здесь этот человек — живой и ненавистный!

Заметив его движение к двери, Василий Иванович сказал:

— Стало быть, государь и видеть меня не хочет?

— Государь велел тебя спросить: станешь ли лгать?

— Я государю никогда не лгал. Что государь ни спросит...

— Спрашивать буду я.

Василий Иванович всмотрелся в лицо Бориса.

— Вот, стало быть, кому меня пытать.

По благолепному лицу с глазами печальной птицы скользнуло отвращение:

— Я не пытаю! Коли пытать, государь другому приказал бы.

— Душою слаб?

— Что ж, государь всех нас видит на просвет, яко камни чистой воды, боярин.

Впервые после ареста Борис вспомнил о звании Умного. Ещё мучительнее захотелось задержать его. Борис спешил. Василий Иванович хотел потребовать, а вышло жалостно:

— Свечу поставили бы!

— Принесут. Тебя без света не велено держать. Обед не по-тюремному, с нашего стола. Как государь велит, я приду к тебе.

— Доложишь государю: вины не ведаю, но правду тебе, без пытки...

Зачем он это крикнул? Сорвался. Ровные шаги затихли.

Против пытки вся стиснутая душа Василия Ивановича возмущалась не только из страха перед животной болью, но из-за бессмысленности её. Он знал, что над огнём признается во всём, чего с него потребуют, а перед казнью на исповеди отопрётся. Пытать его нелепо. С Борисом Годуновым он был готов беседовать. Ещё бы казнь полегче, как матери-княгине Старицкой — от угара.

Не проси лишнего у бога. Он зачтёт все твои злые и благие.

Василий Иванович считал, что зла он принёс людям меньше, чем добра. Многие проклянут его, но государство должно запомнить его заслуги. Объединив посольские и тайные дела, он направлял созданный Малютой сыск не внутрь страны, а за её пределы. Он видел главную опасность не в крамоле, которая исчезнет при умном управлении, а в иностранных тайных службах. Бдительность надо сочетать с установлением мира в своей стране. Четыре года государь, казалось, шёл по этому пути. Четыре года его ближние, приказные, члены Боярской думы старались заглушить противоречия между русскими людьми. Теперь, во тьме подвала, Василий Иванович яснее видел, что это было невозможно: ощутив силу, всякий тянется к чужому. В России не будет мира, пока бояре дети боярские, посадские, крестьяне не остановятся на ограниченных правах, записанных на веки вечные и нерушимых. И чтобы государю были хорошо известны его права — как у английской королевы, не безграничные. Пока же он использует вражду внутри народа к собственной выгоде, не будет благоденствия в стране, а выиграют внешние враги.

Но этого не скажешь ни Годунову, ни государю.

Давно уже не любя государя, Василий Иванович перестал и трепетать перед ним. По-настоящему он теперь боялся только палача. Любовь же, отданная делу и родной стране, дала слабый и недоношенный плод.

Кому бы передать его, чтобы донянчил, выдержал в тёплых отрубях... Некому. Секира государя косит чисто — знакомцев, родичей, доверенных служилых. Бумаги передадут Щелкалову, но государь просмотрит их и многое сожжёт. Он даже летописи правит сам, чтобы покрасоваться перед внуками, не выглядеть злодеем... Жаль. Ничто так не полезно государству, как истина о прошлом.

Страж, принеся свечу, застал Василия Ивановича на коленях перед пустым углом. Плесень живописала на камнях лики святых, героев и злодеев. Кому молился Колычев?

Доставили обед от Годуновых: в горшке ушица, в деревянной миске крутая каша на миндальном молоке, мёд и вино. Петровки, пост, матерь целомудрия... Василий Иванович перекрестился, хотел взять ложку, но стража бес дёрнул за язык:

— Боярин Дмитрий Иванович жалует тебе со своего стола.

Рука сама схватила горшок с ухой и метнула в угол. Ладонь ожгло. Ничего, к жжению надо привыкать.

Страж онемел. Будь перед ним обыкновенный узник, сейчас позвать помощника, взять этого метателя за ноги и под мышки да с маху посадить раза четыре на ножку перевёрнутой скамьи. С боярами не знаешь, что можно делать, чего нельзя. Вдруг государь его простит?

Страж сдержанно упрекнул:

— Горшок не виноват, боярин.

Василий Иванович расхохотался и стал есть кашу с запасливой жадностью бывалого узника.

Борис явился вечером. Его сопровождал писец со своей низкой лавкой. На груди — алембик с чернилами, в волосах — отточенные перья. Для Годунова поставили немецкий стул со спинкой. Всё, что делал Борис, выглядело деловито, не напоказ, в духе самого Василия Ивановича. Колычев решил, что перед допросчиком он встанет, если не будет иного выхода. Борис и этого не требовал. Сидели, как за дружеской беседой.

Только вопросы были жутковаты.