Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

Ильин надеялся, не донося Скуратову, держать в руках и крымскую разведку. Школа опричнины давала размах во всём. А кстати, сколько они там кинули?

Осип рассупонил кармашек в подкладке однорядки и выволок кожаный кошель, сунутый ему перед уходом младшим изменником. Там было несколько ефимков-талеров, дукаты и множество московок, звенящей чешуёй обливших пальцы. Осип искал хотя бы один угорский золотой и только потому нащупал на самом дне шёлковую тряпочку.

На шелковинке было нацарапано затейливой кириллицей, которую способен разобрать лишь дьячий глаз, понаторевший на древних грамотах: «Отдай Умному, коли хочешь живота». На обороте — несуразица:

«ДГАБМЛКIМЛСРМЛККНМIIМЛННМЛДГАIIННФУНАКМЛКIГВПНМГВI».

В Разрядном перебеляли последние именные списки полков — Передового и Сторожевого. Подьячий Скука Брусленков был взят татарами под наблюдение. Его подпаивали и подкармливали тремя-пятью рублями за мелкие, не имевшие военного значения сведения. «Пасли», — как выражался Юфар.

В общей работе всякий надеется на то, что твою долю частично выполнит другой. Надежда эта бессознательна и отвечает лукавой природе человека. Лентяи, затянувшие свою работу, выигрывают в общей спешке последних недель, когда не до расчётов: князь Воротынский, собираясь уезжать в Коломну, требует с Клобукова беловые списки, грозит пожаловаться государю, в служебной ревности забывая о прежних заслугах Андрея Фёдоровича. Все, кто имел красивый почерк, не разгибали спин. Уезжая на очередное пятничное сидение в Слободу, Клобуков обещал шкуру спустить с Брусленкова, если к субботе списки не будут выверены.

Брусленков жаловался человеку, поившему его: бояре де сидят в приказах до обедни, дьяк редко заглянет после дневного сна, а подьячие и порученцы из детей боярских сидят до вечера. Дома жена замаялась с прислугой и пятью детьми, мужа совсем не видит, отчего злится и старится раньше времени. Неизвестный посмеялся: вот у татар жён много, с детьми справляются без мужика, а к старым жёнам можно добавить молодицу, чтобы не закисала кровь... Но Скука любил свою жену, с возрастом привязывался к ней, будучи человеком семейным и домашним. Его не молодицы, а проклятые бумаги задерживали в городе.

— Дома работай, — посоветовал неизвестный поилец, показывая незнание приказных порядков.

— За вынесенную бумажку меня Андрей Фёдорович убьёт, — убеждённо ответил Брусленков.

— Если узнает.

Больше поилец ничего не говорил. Скука затосковал. Выверить беловые списки — значит, найти в них неизбежные ошибки, велеть писцам исправить их, выскоблить или переписать отдельные листы. Клобуков должен вернуться из Слободы в субботу. Когда работать?

— В ночь с четверга на пятницу, — угадал Юфар.

Игнату и Неупокою велели приготовиться. Вечером в среду Игнат напился. Какую уж он совесть заливал, Дуплев не вникал, только спросил:

— Ежели что... подьячего кончать придётся?

— Как получится. Дело наше изменное, непоправимое, бояться нечего. С бумагами отправят нас в Крым, и гори ты, Москва, ясным пламенем. Посчитаемся мы с тобой, Москва.

— Москва-то ни при чём, — осторожно возразил Неупокой.

— Она-то именно при чём! Кто зверя на престоле укрепил? Знал бы ты, Алёшка, какое у меня под сердцем тяжёлое, горячее ядро!

Игнат уставился в опустевший ковш, будто в его вогнутом зеркале высматривал иудину печать на своей одичавшей роже. Неупокой думал о руководителях опричнины: сколько горя надо принести народу, чтобы вырастить таких отчаянных предателей, как Игнат и Кудеяр! И как же было вывернуто русское сознание, дружно и сильно зародившаяся любовь к своей единой, молодой стране...

В четверг Игнат отлёживался до обеда. Неупокой заглянул к нему в камору. В ней было смрадно и темно, два волоковых окошка почти не пропускали света. Из угла шли ухающие рыдания и неразборчивое «господи, господи!». Неупокой тихо ушёл. К столу Игнат явился отёкший, но угрюмо-деятельный.

На закате Неупокой, Игнат и два татарина отправились в Земляной город, на Кулижки, где в дворцовых слободах жил небогатый приказный люд.

Улицы ожили после всеобщего дневного сна, перед вечерней. По деревянным пружинистым мосткам прохаживались праздные посадские. Старшие мастера — литейщики, гончары, колпачники, задав вечерние уроки своим подручным, расслабляли перед молитвой кулаки и убирали с лиц зверское выражение. Кто пялился на жёнок, кто на небо, ища в нём оправдания всему, что делалось вокруг.

Март догорал. В Москве собралось много служилых перед отъездом на смотр в Коломну. Приезжие из дальних северных уездов дивились на товарное, съестное изобилие, с утра безумно тратились в Рядах, а к вечеру шли любоваться храмом Покрова-на-рву, с опаской обходили площадку для казней, косились на двойные стены Кремля с подъёмными мостами и плоскокрышими, острозубыми башнями.

Юродивые с туповато-хитрыми ликами хватали приезжих за грубошёрстные кафтаны и напоминали: «Ныне растём, а завтра гниём!» Приезжие, вспомнив о войне, текли в бесчисленные церкви, молились и просили одного: нестрашной раны либо лёгкой смерти. Жить хотели все, но понимали, какая сила скоро обрушится на них из-за Оки.

В кабаке забыться было легче, тем более что лишь у редких священников, служивших богу и мамоне, находились умные и тёплые слова. А, выкатившись под хмельком на улицу, весело было расталкивать робеющих посадских, играя сабелькой у пояса. У воинских людей Неупокой заметил какой-то косоватый, разбегающийся взгляд: беседуя друг с другом, они всё время помнили, что на них смотрят с лавочек, из красных окон, с мостовых. Этот народный смотр Берегового войска отвлекал служилых от грустных мыслей о гниении.

Неупокой поглядывал на спутников. Татары ехали ровно, лишь изредка с брезгливостью и беспокойством сторонились пьяных. Те тоже неуверенно крысились на азиатские лики. Игнат страдал. Ему невыносим был вид боевой столицы. Легко, вылив в себя пяток ковшей, доказывать своей обидой право на измену. Ты загляни в глаза, раскрытые в решимости и смертном страхе навстречу стрелам твоих хозяев. Чем лучше ты сегодня сделаешь свою изменную работу, тем больше этих, пьющих и молящихся, погибнет завтра. Действие улицы было настолько сильно, что Неупокой боялся, как бы Игнат не бросился с коня на паперть — только что миновали церковь Зачатия Святыя Анны — и не завыл, рвя однорядку и рубаху: «Убейте меня, грешного!»

Внезапное раскаяние Игната в планы Неупокоя не входило.

Вдоль Китай-городской, заново отстроенной стены они выехали на Варварку, затем к тюрьме и воротам, ведущим в Земляной город. Кулижки — незастроенное болотистое поле — переходило в Дворцовую слободу. До прошлогоднего пожара на Кулижках жили, но князь-наместник Токмаков запретил строительство с внешней стороны Китай-города ближе, чем на полверсты. На Кулижках вольно гулял ветер, играл голым ивняком и берёзками, посвистывал в торчащих из пожарищ трубах. У чьей-то обгоревшей клети стреножили коней.