Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

В Ревеле гофлейты под командой Фаренсбаха служили королю Юхану. Тот задержал им жалование, да и вообще условия работы не устраивали их. Они своим умом дошли до способа давления на работодателя, который позже был назван стачкой: захватили предприятие, то есть Ревельский замок, и хозяйничали в нём без малого год. Только услышав про движение русских к Ревелю, шведы сообразили, что замок надо срочно очищать: выбрали время, когда гофлейты перепились, и несколько десятков кнехтов в шерстяных носках забрались в башню по верёвке. Бесшумно заняли этаж, где хранилось оружие. Дальше — неинтересные подробности возмездия, от которого Фаренсбах сбежал через выгребную яму.

Он увлёк за собой в Россию отряд гофлейтов, кормившихся у окрестных крестьян-чухонцев. Где-то под Ярославлем они решили так же подкормиться в русских погребах. Воеводы кинули Юргена в тюрьму, чтобы не путал своих с чужими. И только отсидев положенное, он был допущен к службе.

По договору гофлейтам полагалось пиво в течение всей войны, и они требовали своё. Им полагалось мясо — давали мясо. В русском презрении к стяжателям-гофлейтам чувствовалась толика зависти, какая-то наследственная безнадёжность — мы-де такого не добьёмся никогда... Неприхотливость русских воинов высоко ценилась западными полководцами, но сами русские считали её не столько добродетелью, сколько вековой обездоленностью.

Неупокоя удивлял Василий Иванович Умной. Можно подумать, что его уже не волновал исход войны. Зазвав к себе в шатёр Неупокоя, он предложил:

— Испей со мной вина.

— Для избиения татар? — уныло пошутил Неупокой.

— Мы своё сделали. Осталось доделать воякам с саблями.

— Запрет нас тут Гирей...

— Сердце у него не выдержит. Он от Москвы Арцымагнуса ждёт. Поставь себя на его место.

— Где мне.

— Думаешь, у царей особый разум? Люди... Случается, конечно, осеняет благодать. — Василий Иванович неприятно усмехнулся. Он в благодать, наверно, мало верил. Трудно сказать, во что он верил. — Выпьем ни за чьё здоровье, а за наше.

Наедине с Неупокоем Колычев расслаблялся, произносил опасные слова. Их связывала тайна пострашнее слов. Вино Умной любил: оно приятно орошало его сухой, всегда напряжённый разум и примиряло с жизнью, в которой он по характеру и должности видел больше плохого, чем остальные люди. Он знал опасность вина, старался не выпивать до завершения крупных дел. Он признался Неупокою, что занят уже послевоенными заботами. Надо представить государю свою работу в должном свете, использовать его короткую и переменчивую милость.

— В нашем незаметном образе надобно о себе напоминать. Разведка — неблагодарная стезя, невидная.

Они пили горячее вино, запивали квасом, заедали провесной щукой. Среди всеобщей скудости было что-то стыдное в этом пиршестве за занавеской. «А ты как мыслишь? — утешал Умной. — Ведь мы — тайная власть, Алёшка. Власть тяжко добывается, зато уж и сладка. Ты это помни и ничего не стыдись».

Он говорил о будущем:

— С татарами война домашняя. Главная тягость — немцы, шведы. Под Ревелем я понял, как ополчились на нас закатные страны. У них деньги, корабли, воинское искусство. Ливонию называли девкой, готовой отдаться первому встречному. Но стоило нам её поять, швед и литвин обиделись: зачем не я? Завязли мы в той войне, а ещё большие государи в неё не влезли.

— Нам воевать с Литвой?

— С кем только нам не воевать... От государя зависит, кто станет против нас. Скоро Литва и Польша зашатаются. Жигимонт стар. Нам бы своё не упустить.

Всё это тайные и посольские дела. Вот чем бы я занялся после сидения в этой загородке.

— А есть надежда?

— Через одного бы человека перешагнуть.

Они задумались о том, через кого им надо перешагнуть. Втоптать в кровь и грязь. Сегодня Неупокой мог бы назвать десяток русских, коих он ненавидел больше, чем татар. Страшно устроен мир.

Тоскливо протянулся день. Было приказано урезать выдачу толокна. Из лесу мужики охапками таскали подсохшую траву и продавали самым сердобольным хозяевам коней. В рощице, примыкавшей к гуляй-городу, лошади обгладывали кору и листья с берёз, как козы. «Хоть молебен пой о нападении неверных», — бодрился Воротынский.

Обошлось без молебна. На рассвете второго августа было замечено движение на татарской стороне. Чёрные птичьи стаи поднялись над дальним лесом и долго не опускались, боясь людей. В долину речки налетело воронье. Старые трупы лошадей были расклёваны или зарыты, но птицы чуяли добычу, которая пока что двигалась, жила, не верила в собственную смерть: другие умрут, не я! Как птичий голодный разум угадывал, куда лететь, не объяснит ни один мудрец. Да уж теперь не до природных тайн: вон показались на краю поля три воза с сеном, за ними — люди со смоляными факелами. Копоть до неба.

Татары шли поджигать гуляй-город.

Пока возы, толкаемые сзади, ползли от речки, пушкари изготовили орудия и с сорока шагов прямой наводкой ударили в них раскалённым чугуном. Возы взорвались кровавым сеном.

Татары покатились валом на деревянные щиты. Как выяснилось позже, Девлет-Гирей стыдил ногайцев, не уберёгших Дивей-мурзу, призвал их выручить нурадына. Пленение Дивея подействовало на татар сильней, чем можно было ожидать. Они лезли под дроб и пули, мгновенно занимали места убитых, бешеными котами кидались на щиты. Русские едва не растерялись перед таким неистовством самоубийц. Ногайцы в прямом смысле колотились головами о стены, брусья шатались под напором маленьких быстрых тел, а самые азартные с седла хватались голыми руками за верх щитов, норовя перевалиться внутрь на заботливо подставленные копья.

Русские приспособились, стали саблями обрубать кисти рук. По бедности ногайцы дрались без наручей, голые локти вылезали из рукавов халатов и остро воняющих овчин. Неупокою запомнился один: подлетел к стене на небольшом коньке, сам быстрый и горячий, со священной жертвенностью в узких глазах, разинул зачем-то рот и прыгнул на забор. Обе его руки и тёмное лицо оказалось прямо над Неупокоем. Ногам опоры не было, они сучили по поперечным брусьям — так лезут мальчишки в сад. Рукава халата из пёстрых лоскутов задрались до плеч, а по предплечьям перекатывались круглые мышцы...

Стоявший рядом с Неупокоем казак неторопливо приподнялся на носках и двумя точными ударами отделил руки от бугристых плеч. Руки упали в нашу сторону, совсем по-живому подломились в локтях, а голова исчезла. Снизу донёсся суматошный нестрашный крик — так орёт насбродивший мальчишка под лозой. Потом крик перешёл в нечеловеческий вой, и это было жутко.

Вой искалеченных татар опоясывал гуляй-город на всём двухвёрстном протяжении. Он сливался с визгом нападавших, ещё не рубленных. Русские всё ловчее рубили руки, стрельцы быстрее перезаряжали, а татары всё лезли и лезли, рождая у Неупокоя грустную догадку: наверно, им просто обидно уйти без крови, они готовы хоть свою пролить, вроде жертвы искупления... У рук был странный вид: отрубленные, они долго казались живыми, пальцы слагали некие фигуры, то срамные, то как бы для молитвы, куда-то указуя, призывая за собой. А вот тела убитых за стеной были как брёвна.