Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

— Сколько же их положено? — спросил Иван Васильевич с тем жестоким детским любопытством, какое возникает при рассказах о войне.

— Тысяч тридцать, государь.

— Лесов загадили, — скривился Годунов, словно услышал трупный запах.

— Посоха закопала, — утешил Ногтев. — Я уезжал, мужики курганов сорок навалили между Лопасней и Рожаем. Вот наших полегло...

Примолкли. Стал слышен слабый ветер с Ильменя и с ним — тонкая нарастающая музыка, осоковый звон... И правда, звон: по всему Новгороду ударили колокола — от золотой Софии до самых бедных церковок Торговой стороны. По воде звон передавался чисто и свежо, как будто звонари не били, а играли, вслушиваясь в дрожание узорной меди, гулкое в глубине и тонко-жалобное у острого литого края.

Игумен Феоктист тоже послал за звонарём. С поднебесной звонницы Георгиевского собора сильно ударило и заглушило дальнюю музыку города. Иван Васильевич сперва поморщился, но выговаривать не стал. Сердцу хотелось и такого поднебесного грома, а лучше — боевой музыки, сурн и барабанов. Он вспомнил, что во время смотра в Коломне она казалась режущей, зудящей. Теперь всё боевое веселило его.

Он опасался, что радость победы станет меркнуть. Однако по дороге в Новгород, встречавший государя ликованием и звоном, она усилилась и стала какой-то умилённой. Его всё глубже захватывала любовь. Любовь к людям, вчера подозреваемым, гонимым, а нынче принёсшим ему победу. В слепоте любви, как и в слепоте гнева, он смешивал всех — земских воевод-бояр, новгородских посадских и монастырских старцев, в дни погрома стоявших на правеже, а сегодня не жалевших колоколов. Их всех хотелось награждать и миловать, своей любовью выбеливать, выглаживать прошлое из памяти народа. Народ России отходчив и восторжен, особенно в толпе. Дай ему знак любви, он её преувеличит и сохранит... Чтобы загладить память, годится любая жертва, объединяющая народ с властителем. Мысль об искупительной жертве заняла Ивана Васильевича, потому что сам он никогда никого не прощал даром и был уверен, что остальные люди все такие же... Когда Скуратов встретил государя при въезде в город, он поразился хитрой и одержимой ухмылке, которой Иван Васильевич одарил сопровождавших Скуратова детей боярских во главе с Мячковым. Каждый сосудик в теле Григория Лукьяновича сжался в дурном предчувствии, а сердце отчётливо отстукало: «Кого?»

Всякое выражение государева лица было знакомо Скуратову до тонкости.

На другой день приехали воеводы Шуйский, Хворостинин, Умной-Колычев. К девятому августа ждали князя Воротынского с Дивей-мурзой. Седьмого служили благодарственный молебен во всех церквах. Отстояв у Софии, государь долго беседовал наедине с Василием Ивановичем Колычевым.

Восьмого августа, после заутрени и лёгкой трапезы, велено было ближним людям ехать на берег Волхова, к мосту. Люди наместника, боярина Мстиславского, скликали туда же новгородцев. Никто не понимал зачем.

На бровке пологого откоса от Торговой площади к бечевнику стояло кресло государя. За спинами царевичей, Скуратова, Умного-Колычева густо толпились их приспешники — дворяне и дети боярские, разъединённые едва заметными межами. Новгородцы вперёд не лезли, даже известнейшие люди старались вжаться в бедноватую толпу. Все видели, как сильно вооружены люди Скуратова и Колычева. Новгородцы были пуганы. Всякий в толпе прикидывал, в какой переулок он побежит при знаменитом государевом воззвании: «Гойда!» С него обычно начинались опричные бесчинства.

От кресла государя был виден зарябивший на солнце Волхов, широкий деревянный мост на опорах, стена Детинца и купола церквей за нею. Архиепископу, учитывая сан, Иван Васильевич не приказал явиться, но видел, что в толпе маячат чернецы с Софийской стороны. Расскажут.

Он велел очистить мост, а новгородцев подогнать поближе, чтобы слышали.

При всяком насильственном перемещении толпа делится на задних и передних — на боязливых и любопытных. Среди последних бегающий взгляд Ивана Васильевича поймал белое одеяние старца Жегальца.

— Гряди-ко ближе, — поманил его Иван Васильевич.

Он слышал о неброской трудовой отваге старика, всё прошлое лето провозившегося с чумными трупами. С тем большим разочарованием он заметил, каким уныло-стянутым стало узкое лицо Жегальца и как трудно переступали его ноги в ветхих поршнях. Среди всеобщего благополучия тому вдруг показалось страшно первому испытывать, что же задумал государь. Неготовый к гибели, он плёлся и жалел себя, чувствуя, как и остальные его жалеют.

Двое Малютиных людей без спроса помогли ему. Толпа притихла недобро и опасливо. «Знать бы, — мечтал Иван Васильевич, — что они сделают, ежели я велю кинуть старца в воду? Возропщут? Бросятся спасать? И кто решится — посадские, дети боярские, холопы? Жалко, нельзя проверить, времена не те». Он был необычайно любопытен к способностям и силе человеческого духа.

Иван Васильевич напрягал горло, чтобы его услышали самые дальние:

— Ты помнишь, Жегальцо, как мы казнили наших изменников на этом мосту?

— Как забыть, государь, — прошелестел опавший голос.

Ноги Жегальца, стянутые заношенными портами, подламывались, выпирали колени, поражённые камчугом. «Как у меня», — изумлённо заметил Иван Васильевич. Сравнение со старцем показалось отвратительным ему. И что-то простое, человеческое в сердце его заныло в ожидании задуманного.

— Я чаю, ты не веришь, что все казнённые виновны? Гляди в глаза мне!

Белки у Жегальца были с желтинкой. Вообще он выглядел сегодня не таким чистым душевно и телесно, как обычно.

— То ведает господь да ты, государь, — отгородился он обычной присказкой.

— Станешь тень наводить, я осержусь, Жегальцо!

— Что ж, государь... — старик выпрямился, решился на мучение и сразу показался выше, здоровее. — Как говорится, осердясь на блох, да одеяло в печь! Бывает.

Василий Грязной хохотнул и мигнул Скуратову. Дерзость не могла пройти невеже даром, Грязной угадывал жестокую, в опричном духе, провокацию государя. Скуратов, сгорбив плечи, не откликнулся. Он был умнее и предусмотрительней Грязного.

На берегу теперь стояла такая тишина, что и в Детинце, верно, было слышно каждое слово государя.

— Да, одеяло мы прожгли. Первыми виноваты в том изменники, ваш Пимен с присными... Но и у меня были слуги лукавые, они мою царскую волю исказили. Иных я уже казнил, ты, верно, слышал. Конешно, невинно убиенным от того не легче. А грех на мне! Рассуди, старец, своим умом — справедливо ли это? Злые окружали меня, советовали мне, а зол оказался я один.

Иван Васильевич почувствовал искреннюю обиду на несправедливость. Он умел себя растрогать и убедить в конечной правоте. Он замолчал, сглатывая слезу.