Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

В полуверсте от них двигался государев полк с трубами и литаврами. Они пока молчали, только легонько наигрывали сурны, морозной музыкой взбадривая отстающих. Кони были покрыты шкурами рысей и леопардов. Государя сопровождали: царь Касимовский Сеин-Булат Бекбулатович и Василий Иванович Умной-Колычев.

Неупокой Дуплев впервые ехал так близко к государю. И, что его смущало до озноба, совсем рядом — саблей достать! — выпячивались, обращая на себя внимание государя, Скуратов и Грязной. За личную охрану государя — «сторожей дозирать» — отвечали новые люди: Пушкин, Булгаков, Пивов.

Калист Собакин вёз государев шлем. Других доверенных людей Малюты разрядный дьяк из списков выбелил. Родич Грязного Василий Ошанин был послан к пушкам. Бориса Годунова назначили к царевичу — «с копьём». Рогатину царя хранил, правда, красавец Бельский, последняя Малютина надежда.

За всей этой толпой враждующих людей, даже в походе лелеявших стратегию и тактику придворных склок, так же враждуя, задираясь и крича, вольготно охало несколько тысяч всадников. А уж за ними, снова в колонну по пять, шли краснокафтанные стрельцы Большого полка. Стрельцами начинался и завершался походный боевой порядок, удерживая как бы в деревянной связи дворянское ядро — то самое, ради которого вершилась земельная политика и родилась опричнина.

Стоило ли?

Об этом не размышлял никто из тех, кто ехал и даже шёл в колоннах. Разве что в дальних монастырях и в зарубежье угрюмые умники бессмысленно ломали себе головы над наилучшим государственным устройством молодой России. Но их не спросят... Войско шло на Пайду — замок Виттенштейн. Марш по чужой земле — не время споров.

Ещё на совещании в Яме государь требовал: следить, чтобы дети боярские со службы самовольно не съезжали. Ловить и возвращать. Дело не в бегстве нескольких десятков человек: заботились о сохранении тайны.

Поход на Пайду изумляет внезапностью и скрытностью манёвра. Никто из жителей ближних и дальних деревень, дворян, гофлейтов на постое не успел предупредить шведские гарнизоны о приближении врага. Разведотряду — ертаулу — было приказано занять дороги к замку, блокировать деревни, мызы, пытающихся ехать в Виттенштейн считать лазутчиками. «Что же мне делать с ними?» — спросил Умного Андрей Васильевич Репнин, начальник ертаула. «Что делают со шпегами...»

И ертаул пошёл работать.

Время для нападения выбрали умно и хладнокровно до бесстыдства: войска вышли из Нарвы в двадцатых числах декабря, к сочельнику. Ливония гуляла. Проспавшись после первого загула на Михайлов день, когда владельцы «вак» — имений и деревень — собрали хлеб с крестьян, ключники юнкеров снова варили пиво, гнали хрустального сияния водку из пшеницы и желтоватую — из яблок, били коров, гусей, индеек. Хотя война спугнула многих немцев и они бежали, заложив имения самым отчаянным оптимистам, однако эти оптимисты с помощью шведов восстановили старые порядки. Теперь они гуляли так, словно пришло последнее рождество в их жизни. Для многих так и получилось.

Задолго до подхода войска ертаул налетал на праздничные мызы. С хмельными немцами почти не дрались, просто топтали их конями в тесноватых, чистых дворах. Репнин и Пётр Хворостинин, брат героя Молодей, не лили лишней крови. Разведка, внушал им Колычев, требует тишины и быстроты.

Но, случалось, юнкер в хмельном восторге взбирался на коня и мчался через поле на Виттенштейнскую дорогу. Его брали в клещи, загоняли в снежную ложбину, сшибали с запалённого коня, срывали с плеч кафтан, подбитый рысью и куницей, тонкую рубаху, пропитанную пьяным потом, и саблями пластали на снегу — красное на белом...

За ертаулом шли татары Сеин-Булата Бекбулатовича. Что они делали на мызах, Репнин и Хворостинин не желали знать. Василий Иванович Умной, обжёгшийся на Ревеле, когда бесчинства осаждавших озлобили посадских и крестьян, пытался внушить государю, что хорошо бы не выпускать татар на немцев. Было же время, когда чухонцы помогали русским против рыцарей. Татары в штурме не подмога, зря обозлят людей. Царь не согласился.

Дуплев попросился в ертаул.

— Я весь в оружии, Василий Иванович! У меня руки горят, когда со мною стремя в стремя Васька Грязной гарцует. Брата Иванка вспомяну...

— Терпи, теперь недолго, — темнил Василий Иванович. — А в ертаул езжай, я доложу государю про твоё рвение.

Ертаул шёл к Пайде на бодрой рыси. Была особенная прелесть в движении по тихой, ещё не ведающей о войне, заснеженной стране. Страна лежала перед ними живая и беспомощная, как девка, у лесной дороги. Давным-давно, так, что уже почти забыто, её снасильничали немцы. Она угрюмо смирилась со своим позором, прислуживала рыцарям, сцепив белые зубы. Потом ею стали торговать все, кому не лень, — от орденских магистров до гофлейтов, которым не уплатили в срок. Богатство и несчастье её было в хлебе и море, ведь хлеб и море всем нужны. С востока приходили русские, задерживались ненадолго, их выбивали из замков шведы. От злости русские пускали татарву, и начиналось, как при наезде пьяного юнкера на ваку, — позор, убийства и угон. Пленные толпы из Ливонии брели на юг, через Касимов и на Ногайский шлях, мимо опустошённых русских деревень, мимо людей таких же голодных и несчастных, как сами пленные. В этом тоже заключалась издевательская нелепица войны, десятый год разорявшей страны, втянутые в драку за чужую землю. Кого винить в военном горе: магистров, русского царя, татар, гофлейтов, юнкеров? Или купцов, засевших в Ревеле, с помощью шведских каперов пресёкших нарвскую торговлю? Просто — воинственную слепоту людей, их нищету и жадность?

Разъезды ертаула по три-четыре человека заскакивали в риги — избы. Любопытство к чужой жизни в крови у русских. Своя жизнь кажется то краше, то ущербней и темнее, чем чужая. Норов народа верней всего угадывается в крестьянских избах и хозяйстве.

Густо начёсанная соломенная крыша риги свисала до земли. Снопы сушили тут же, в жилой каморе. Одни дрова бережливо грели зерно и людей. На тесных чухонских наделах были устойчивые урожаи. В хозяйстве чувствовалось внимание к повседневным мелочам и основательность при общей скудости. Если бы мужикам чухонцам не мешали немцы, они бы развернулись. Пока же пробавлялись болтушкой из толокна и пивом, непременно изготовляемым в самой бедной избе.

Гулянки шли на мызах, в помещичьих усадьбах. В противовес крестьянской бережливости, юнкеры и гофлейты устилали пол сеном, чтобы щедро пролитое пиво не мешало плясать. Этого русские, умевшие гулять, не понимали: зачем лить пиво на пол? Не лезет, выйди да отлей... На одной мызе русским показали каус — чашу для соревнования в пьянстве. Бабы гуляли с мужиками и даже в церковь являлись пьяные, попу бывало не переорать их галдежа. Слушая, русские из ертаула чувствовали себя пустынниками.