Вячеслав Усов - Цари и скитальцы

В сопровождении Неупокоя он обошёл татарскую стоянку.

Подвижный отсвет костерков в снежных ямах искажал приплюснутые лица. Они казались все, как на подбор, бездумно-недоступными добру. Оттаивая над огнём конину, татары рвали её выпуклыми, похожими на камешки зубами, мазали губы сукровицей. По случаю осады они завалили молодую кобылицу и пили кровь. «Греются басурмане», — морщился Колычев. «Однако это лучше горячего вина», — терпимо возразил Неупокой. Что-то в обычаях татар привлекало его, несмотря на отталкивающий вид и запах. Он был уверен, что в обычаях других народов таится неведомая польза, и человека, ищущего правильной жизни или душевного покоя, ждут там нечаянные находки... Колычев оглянулся на татар, склонившихся с ножами над кобылой, и плюнул.

До Молодей он хоть считал татар хорошими вояками. Теперь ему казалось, что он постиг самый источник их азиатской доблести. В её основе лежала стадная злость — кровавое безумие, помноженное на тысячу голов. Но та же отупляющая сила объединила татар в нелепом бегстве через Оку без бродов. Немецкие гофлейты Фаренсбаха шли в наступление зряче, воевали головой. Надо учиться у гофлейтов, выдавливая из себя татарина.

В шатре у государя под вечер собрались воеводы — Никита Романович Юрьев, Сеин-Булат, командовавший Большим полком. Его вторым воеводой был Колычев — это большое повышение после Молодей... Государь лежал на топчане, заваленный мехами, с непривычно румяным от холода лицом. Он мёрз и злился на Бойе, глупо оттягивавшего собственную гибель.

Решали, какую стену разбивать. Со стороны болота скат был круче, ров широк и чист, что приведёт при штурме к большим потерям. Зато стена была пониже, в ней было меньше валунов. Мешала выносная стрельница. Рушить её — не хватит тяжёлых ядер, да и холода поджимали. В ту зиму море у Ревеля так замёрзло, что люди до апреля пешком ходили в Швецию. В полках уже появились обмороженные.

Всё же наметили долбить со стороны болота.

Умной уходил последним. Он задержался, чтобы ещё раз намекнуть государю — придержать татар, не распускать войны по окрестностям. Тот, словно не расслышав, снова заговорил о стрельнице.

— Много не настреляют, государь, — возразил удивлённый Колычев. — Разве станут бить по золочёным шлемам, кого из голов не досчитаемся.

— Кого, как мыслишь? — торопливо спросил Иван Васильевич.

Он не смотрел в лицо Умному. Василия Ивановича сжал и приподнял над шкурами острый, предчувствующий страх.

— Господь изберёт жертву, — сипло ответил он.

Каждое слово стало золотым. Или свинцовым.

— А не величайся, — заметил государь. — Не выставляй богатство-то. В бою без смерти не бывает. Верно, Умной?

Загляд в глаза.

— Истинно, государь.

Василий Иванович ждал последнего намёка. Ежели государь хочет с кем-то из воевод-бояр расправиться, прикрывшись случайностью войны, Колычев должен ему помочь. Без этой кровавой связи государь не станет приближать его к себе, а если отдалит теперь, Скуратов его добьёт. Всё возведённое за год рассыплется.

— Не докучай мне больше, — раздражился государь.

Умной вышел в знобящую тьму. Впервые он совершенно не понял государя. Остафий Пушкин проводил его до шатра, где Колычева ждали нагретые меха, бадья с горячей водой для ног, тёплое пиво и мясо с уксусом и луком — любимое... Василий Иванович ел без вкуса. По углам в жаровне бродили тени, наливались и гасли гранатовые зёрна, змеиные следы, натеки крови. Неуловимо намечались лица. Одно, опасное и ненавистное, являлось с маниакальным постоянством. Как злобный пёс, пока его не зашибут камнем.

Василий Иванович позвал оружничего:

— Степа! Изготовь мне завтра простой доспех с железной шапкой.

— Я золочёный шелом почистил, государь.

— Али ты глух? С железной шапкой, я сказал!

Смущённый Степа исчез за занавеской. Василий Иванович ещё попарил ноги. Лёг. Сон на морозном воздухе пришёл беспамятный, здоровый. Такой сон насылает ангел-хранитель человеку, которого ждут страшные дела, но лучше ему заранее не знать о них.

Наутро Колычев с Неупокоем явились в шатёр Сеин-Булата Бекбулатовича. Василий Иванович не оставил надежды удержать татар. Касимовский царь велел позвать сотника-баши. Тот собирался прочёсывать долину Иервена. Сеин-Булат что-то долго внушал ему, кивая на Неупокоя. Баши разулыбался и стал похож на доброго болванчика.

— Сам девка любит, нам нельзя! — выкрикнул он.

Василий Иванович с новыми силами приступил к Сеин-Булату:

— Ты, князь, внуши ему, что его дело — разведка, а не грабёж! Грабёж потом, потом!

— Мин не коназ, а цар, — с шутливой строгостью возразил Сеин-Булат. — Я повелел. Не смеет!

Улыбчивое, незлобивое лицо его, поросшее, как паутиной, слабой бородёнкой, выразило нетерпеливое желание покоя. Он был царём людей воинственных и жадных, но сам не был таким, потому и укрылся в глубине сильной России от ногайско-русских склок. В условиях войны его баши и тысячники брали над ним полную власть. Они умели убивать, и он им поневоле доверял. Приказывая им не грабить, он совершал подвиг совести. На второй подвиг — проверить исполнение приказа — его не хватит. Баши знал это.

Василий Иванович махнул рукой:

— Езжай, Алёшка, с ними. Именем государя осаживай их, бог поможет. Кого из непослушных рубанёшь, я за тебя перед государем заступлюсь.

— Кто бы за меня перед ними заступился...

Неупокой велел седлать Каурку. На нём, по крайней мере, он от союзничков ускачет.

Печальные события в окрестностях Пайды описаны свидетелями. Чтобы установить прямых виновных (если на войне есть невиноватые), довольно вспомнить день недели: воскресенье. Русские стояли долгую обедню и кровь за недосугом лить не могли. Касимовские мусульмане не признавали воскресений. Взбадривая снежную пыль, надолго и низко повисавшую над склонами долины Иервена, сотня татар пошла на дело.

С сочельника всякое воскресенье в Ливонии справлялись свадьбы. Военной разведки у новобрачных не было. К часу, когда татары налетели на мызу Нервен, молодые вернулись из кирхи.

Белый покров невесты имеет независимый от веры, общепонятный смысл. Баши мгновенно догадался, куда попал. Неупокой, скакавший рядом, заметил, как раздвинулись стылые губы татарина и весь он засветился, заиграл в почти невинном, откровенном ожидании простейших радостей. Останови его сейчас, и он обидится с искренностью дитяти. Дитяти, впрочем, избалованного: в том, чтобы взять из-под венца невесту, была особенная, пряная сладость персидского пряника с гвоздикой.

Неупокой первым слетел с Каурки и подошёл к невесте, выскочившей из санок (в отличие от русских, ливонские невесты были очень бойки). Жених в коротком голубом кафтане с горностаем оборотил к Неупокою худое угловатое лицо. Он не боялся — слишком много светлого и доброго вошло в него в тот день. Если он и испытывал тревогу, то медленную, заторможенную... Сопровождавшие дворяне неуверенно держались за мечи. Они были догадливее жениха, видели с седел дальше и понимали, что, как только вытащат мечи из ножен, наступит смерть. Пока же оставалась слабая надежда.