Игорь Минутко - В июне тридцать седьмого...

Конечно, гимназия давала знания. И, как потом убедился Григорий Каминский, прочные знания, застревающие в сознании навсегда, как таблица умножения. Но гимназия не воспитывала — это он понял много позже — гражданских чувств, свободы мышления, самостоятельного взгляда на жизнь, историю отечества. Наоборот, все эти чувства последовательно и целенаправленно подавлялись: Российскому государству не нужны были индивидуальности, свободные граждане, а требовалось некое среднестатистическое единство в умах — и в знаниях, и в восприятии окружающего мира, где безусловно должны были быть преданность существующему политическому режиму, обожание главы империи, помазанника Божия на земле, русского самодержца Николая Второго. Верноподданничество...

И в гимназической среде, особенно в старших классах, такое преподавание и воспитание — неизбежно! — питало и взращивало в юных душах дух протеста.

Но одним была безусловно хороша гимназия — друзьями.

На всю жизнь в памяти остались двое из них — Лёва Марголин и Митя Тыдман.

С Лёвой Гриша сидел за одной партой. Высокий, темноглазый, с широкими бровями вразлёт, Лёва во многом был похож на Гришу. Такой энергичный, стремительный, готовый за друга в огонь и в воду, жадный до новых знаний и книг. В классе их звали: Атос и Портос.

Однако главным открытием для Гриши в дружбе с Лёвой Марголиным был его отец, Иван Николаевич Марголин-старший, пожалуй, с него началась галерея самобытных русских людей, встреченных Григорием Каминским на его жизненном пути, которым российские условия не давали возможности реализовать свои недюжинные способности.

Жили Марголины на рабочей окраине, снимая казённую квартиру, — оказывается, был такой фонд у городской минской управы. Две крохотные комнаты, кухонька с чадящей печкой, терраска. Семья была большой: три брата (Лёва старший), две сестрёнки, бабушка, не встававшая с постели («Ревматизмом, детки, маюсь»), мать семейства, Елизавета Петровна, худая высокая женщина с замученным увядшим лицом и большими, красными от горячей воды и мыла руками — она подрабатывала стиркой. Ну и глава дома, Иван Николаевич, тоже высокий, шумный, с казацкими усами на широком славянском лице, всегда энергичный, деятельный, озабоченный осуществлением очередного «прожекта».

Семья жила бедно и трудно. Но Иван Николаевич не унывал.

— Ничего! — говорил он, широко улыбаясь и блестя крепкими белыми зубами. — Мы ещё пробьёмся к вершинам благоденствия! Главное, чтобы чада учились, получили образование.

...Забегая вперёд, надо сказать, что все дети Марголиных, как бы ни бедствовала семья, всегда, наперекор всему, всем невзгодам, учились, — и здесь действовали упорство и неукротимая воля Ивана Николаевича; уже в советское время все они получили высшее образование.

Гриша любил бывать в доме Лёвы Марголина, любил слушать Ивана Николаевича, охотника порассуждать, однако не оставляя дела, которым был занят в данный момент.

— Вот я, Григорий, открою тебе свой секрет, — говорил Иван Николаевич, умело орудуя перемазанными глиной руками на гончарном станке собственного изобретения: осуществлялся «прожект» домашнего гончарного цеха, продукция коего в ближайшем будущем обогатит семейство Марголиных. — Я родился, может быть, одним из братьев Черепановых. Или Менделеевым. Или Эдисоном. А может быть, самим Леонардо да Винчи! Да, да, мой друг! Это так. Но!.. Вроде бы не состоялся. Впрочем, пока... — Он смотрел на дверь, за которой Елизавета Петровна стирала бельё. — Почему? Ответ прост и ясен. Одних природных данных мало. А моя голова с детства... С детства! — поднимал он вверх руку, серую от глины, — ... была полна — как и сейчас! — всяческих идей, прожектов, гениальных планов. Да, мой друг, да! К природным данным необходимы знания, систематические знания! Помните, юноши! — Он торжественно смотрел на Гришу и Лёву. — Только систематическое глубокое образование ведёт к осуществлению даже самых великих идей. Если они, конечно, есть в твоей голове. Поэтому — учитесь! Упорно, постоянно, всегда! Вот я... У родителя, виневского мужика из Тульской губернии, двенадцать человек потомства. Какая могла быть учёба? Я сумел окончить лишь церковноприходскую школу. Разумеется, блестяще! Наш батюшка рыдал, расставаясь со мной, умолял родителя готовить в гимназию, обещал всяческое содействие. Куда там! Я — старший среди голопузой оравы, надо кормить семью. В поле, за борону... В результате — самоучка. Всё, что знаю, вычитал из книг. Но — хаотическое, бессистемное образование. Отсюда все мои неудачи. Временные, временные! — Он опять смотрел на дверь.

И дверь открывалась, заглядывала в комнату, ставшую гончарной мастерской, Елизавета Петровна:

— Ладно тебе, Ваня. Никак не наговоришься. Я на стол собрала. Зови детей. И ты, Гриша, с нами покушай что Бог послал.

Затея с домашним гончарным делом провалилась: восстали соседи, когда Иван Николаевич стал в тесном дворе класть печь для обжига, тоже придуманную им, и чертежи были сделаны, — пожаловались куда надо, приехали, громыхая колоколом на всю округу, пожарные, посмотрели, составили акт, пригрозили: если к завтрашнему вечеру печь не будет разобрана, последует внушительный штраф.

Пришлось подчиниться.

— Бедные, глупые люди! — негодовал Иван Николаевич. — Я же всё рассчитал! Полная гарантия от пожара. А какой посудой за полцены я обеспечивал бы всех соседей!

Но это был глас вопиющего в пустыне.

Оказывается, это уже рассказывал Грише Лёва, вся жизнь Ивана Николаевича — цепь интересных, оригинальных, неожиданных «прожектов», которые, увы, кончались неудачами. Пока! Пока...

Так, в прошлом году Иван Николаевич затеял организовать на их рабочей окраине детский летний театр. Что организовать! Он сам его построил с помощью местных мальчишек на пустыре — правда, из картона и лёгких досок, но получилось нечто воздушное, лёгкое, похожее на терем из русской сказки. Зал на двести мест, сцена со всяческими приспособлениями, позволяющими быстро и без труда менять декорации, занавес не расходится в стороны, а быстро трубочкой сворачивается вверх. Труппа была собрана из местных ребятишек, изъявили желание принять участие несколько мам и один отец, бондарь Онасовков, личность богатырского сложения в густой кудрявой чёрной бороде. Сам Иван Николаевич сочинил пьесу. Она называлась так: «К солнцу! К свету!» — и имела подзаголовок «драма-фантазия в трёх актах». Уже собирались приступить к репетициям, распространился слух: «Билеты на представление будут совсем дешёвые», но тут грянул гром.

Оказывается, и на театр, и тем более на пьесу собственного сочинения надо иметь разрешение властей. Пожаловал пристав, надо сказать, очень величавый, даже любезный, и препроводил Ивана Николаевича вместе с его сочинением куда следует.