Вячеслав Усов - День гнева

Как он клеймил ленивую и легковерную шляхту, восхищался полоцким походом! Король ответно обласкал его, прекратив судные дела, освободив от податей за 1579 год. А в мае 1580-го князь грубо выставил из замка ротмистра Щасного Ляшевского (как перед тем — такого же счастливого Щасного Малиновского, королевского возного). Пример державца-московита возбудил волынское дворянство, гайдуки в Вильно не поехали. Баторий откликнулся грозно, чтобы неповадно другим:

«Тебе, благородному Андрею, сыну некогда бывшего Михаилы Курбского, по какому бы ни было праву державцу Ковельскому. Повелеваем тебе немедленно и без отлагательства явиться лично и защищаться против инстигатора нашего по доносу благородного Щасного Ляшевского... потому что ты, укорно и неуважительно воспротивившись нашей власти, не снарядил на войну и не послал из находившихся в твоей администрации имений подданных, называемых гайдуками, но ещё запретил им отправиться на войну. А поэтому ты подлежишь взысканию, назначенному против непослушных старост и урядников... Вследствие чего ты должен возместить вред в десять тысяч гривен, и ты будешь осуждён силой и властью права посполитого».

Штраф не испугал Курбского, его не так легко взыскать. Кроме того, у князя родилась дочь, назвали Маринкой. Позднее отцовство занимает сильнее королевского гнева. Да скоро и Стефану стало не до вздорного магната: виленская шляхта предъявила антивоенный ультиматум — «Обращение...».

Николай Радзивилл давал пир в честь короля. Сомнительно, чтобы к случившемуся на том пиру он имел прямое отношение, но как глава тайной службы должен был знать о настроении приглашённых и сборе подписей под «Обращением к королю о мире...». Однако не предупредил ни короля, ни канцлера.

Самый просторный в столице зал Радзивиллова дворца был на французский манер отведён для танцев. Любимым был неспешно-изящный менуэт, доступный всем возрастам, а молодёжь блистала в вольте, требовавшей известной ловкости и развязности, и в простонародной, пришедшей с юго-запада мазурке. Хозяин не пожалел свечей, соперничавших с закатом, заливавшим просторные окна. Вина тоже хватало. С понятным опасением следил хозяин за дальним концом стола, где тесно разместились шляхтичи не первого разбора. Князь Радзивилл надеялся, что в ходе застолья они проявят к королю добрые, верноподданнические чувства, опровергнув убеждение Замойского в «неверности литовцев и сговоре с московитом». То клевета, утверждал Николай Юрьевич со знанием дела. Как выяснилось, мнимым.

Среди почётных гостей были Замойский, Ян Зборовский — коронный гетман, начальник коронной гвардии, и папский нунций Каллигари, внимательный и въедливый до неприличия. Зборовский, нервный сорокалетний красавец, легко впадавший и в веселье, и в меланхолию, был в застарелой семейной ссоре с Замойским. По смерти жены и дочери Замойский как будто помирился с ним. Кроме них возле короля кучковались венгры, по незнанию русского и польского хранившие прегордое молчание.

Король с супругой хозяина открыл танцы, показав, что в Падуанском университете изучают не одну латынь. Поляки последовали его примеру, а большинство литовцев подпирали стены с мрачно-смущёнными лицами нетанцующих паробков на сельских вечеринках. Сиротка Радзивилл, злобно-весёлый циник, одним из первых подхвативший американскую, она же французская, болезнь, продемонстрировал лихие коленца вольты, в которых дамы и кавалеры высоко дрыгали ногами. Баторий усмехался снисходительно — и не такое видел. Столы были накрыты в соседней зале. После обычных тостов за короля и Унию каждый занялся чем хотел: кто гремел колокольцами на шпорах, кто чарами.

Холодное оружие, гордость шляхтича, хоть и при рваном жупане, да ножны наборные, было оставлено на попечении слуг. От них через лакеев и просочилось, что затевается недоброе: кое-кто из господ стал забирать кинжалы. Пример подал Григорий Осцик, шляхтич из-под Трок. Перед тем он повздорил со своим слугой Варфоломеем, пообещал кнута, тот проболтался о кинжале подавальщику, утешавшему его чаркой горелки. Князь Радзивилл приказал своим быть поближе к королю, что вызвало ревность и подозрения у венгров, готовых горла рвать за «господаря Штефана».

Ближе к полуночи у поляков с литовцами случился обычный пьяный спор. Запалил его нунций Каллигари, утверждавший, что Москва тянет с переговорами, надеясь на нетерпение наёмного сброда в королевском войске, так и не получившего положенной трети полоцкой контрибуции, и на литовцев, уставших от едва начавшейся войны. Поляки поддержали, литовцы возмутились — только иезуитский ум способен измыслить такое! Гвалтом и толкотнёй воспользовались зачинщики «Обращения...».

Когда к королю двинулись дородные урядники в сопровождении хищнорожих шляхтичей с кинжалами за поясами, венгры закрыли его телами. Кто знает, что было изначально задумано — подача бумаги или... Урядники, не соблюдая этикета, подали королю свою цидулю, словно простому войту, да ещё усищи распустили в показном возмущении: нам чёрт не брат, так мы обижены! Король руки не протянул, бумагу подхватил венгерский ротмистр. Ещё полслова, и не избежать рукоприкладства... Замойский один сохранил хладнокровие:

— Его величество со всем вниманием рассмотрит ваши прэтэнзии.

Радзивилл грудью пошёл на урядников, его служебники были готовы обнажить оружие. Депутация плотным строем вернулась к столу, каждый выпил прощальную чарку «за панство литовское»...

Каллигари донёс кардиналу Комскому:

«Уловка московского царя вытекает, кажется, из теснейших связей его с литовцами, которые не устыдились публично и сильно ходатайствовать перед королём о заключении мира. Всю польскую армию крайне оскорбило недостоинство и гнусность подобного предложения, которое и король оценил по достоинству. Это открыло ему глаза и заставило бдительно наблюдать, чтобы в войске не возникло бунта. Всякий поймёт, что если б не существовало связей между литовцами и царём московским, то король без труда возвратил бы в этом году путём соглашения всё отнятое у короны».

Григорий Осцик пришёл к Нащокину, минуя Неупокоя. Тот так и не сумел преодолеть необъяснимых подозрений, не раз его спасавших.

Осцик получил разрешение на покупку мехов у московитов, выдававшееся в канцелярии подскарбия. Посольские не брезговали приработком, благо ни за доставку рухляди, ни пошлин платить не надо. В ожидании пана посланника Григорий и вправду пошустрил — добыл собольи шкурки и прямо с торбочкой явился в приёмные покои.

Сумерки густели и оседали на изразцовый пол. На окнах всё резче вырисовывалась частая решётка. Беседовали без свечей. Дом строили зажиточные лавники. Оштукатуренные стены, обитые сукном, не пропустили бы и пыточных стенаний, но Осцик всё равно сипел. Неупокой в чёрном, с низко насунутым куколем, забился в угол, так что Осцик приметил его лишь в середине разговора и сильно всполошился. Неупокой припомнил его среди просителей, таскавшихся к Ельчанинову.