Вячеслав Усов - День гнева

— Як мне верить тебе? — ворковал Нащокин. — Вижу тебя впервой. Маешь лист с Москвы альбо от Ельчанинова? Об чём договорились?

Листу он поверил бы не больше, чем апломбу Осцика, но если бы нашёлся, следовало забрать и уничтожить. Не допустить, чтобы нашли при обыске. «Закрытое письмо» у Осцика было, дал шляхетское слово, что принесёт в следующий раз. Нащокин хмыкнул:

— Доживи до следующего, больно прыток. Покуда пустое поёшь. Кто из панов радных умысливает против короля?

Паны горой стояли за Батория, Нащокину было это известно. Гриша растерянно брякнул:

— Без них знайдетца... кто нож уткнеть!

Для убедительности он произвёл такой стремительный выпад, что Григория Афанасьевича шатануло вбок. Он устыдился, озлился и отрезал:

— Мы не душегубцы... на священную особу!

Не различая его лица, Осцик сообразил, что пережал. Стал глупо выпутываться, зачем-то вспомнил, как оберегают пана посланника от простого народа, мечтающего о мире, «иж на вяртанне запытають мене, что из рухляди купив у московитов». Пришлось разориться на меха. Вывернул торбу. Меха были дрянные, ворс редковатый, чуть дунешь — пролысины. Нащокин, знавший, как все посольские, толк в соболях, коротко изложил своё мнение. Осцик закручинился. Неупокой выскользнул из комнаты.

Нехудо выяснить, кто на хвосте у пана злоумышленника. Сумерки загустели до выцветших чернил, страж у ворот громоздился медведем. Ограда вдоль переулка по-прежнему не охранялась. Угловой шинок закрылся, улица опустела. Дома смыкались плотно, словно венгерская пехота перед натиском. Единственный прогал — у коновязи за шинком. Лезут в такие дыры одни безумы. Неупокой рискнул (Умной в гробу ворохнулся) и налетел на лезвие. Стальной стебель, не задев кожи, вспорол полу рясы. Сверху надвинулись выпуклые, какие-то стеклянистые глаза.

— Мене шукаешь, святой отец?

Неупокой подался влево, но сабельное лезвие, подрезав исподнее, бритвенно коснулось кожи. Он замер. За сапогом был длинный нож. Человек повторил:

— Кого выглендывал?

«Поляк», — решил Неупокой и произнёс:

— Noli me tangere... [52] Не тронь меня (лат.).

Тот осмотрелся, соображая. Они стояли у задней стены шинка. За непроглядным окошком заскреблись, не запаляя огня. Лезвие с шорохом исчезло, оставив ощущение ознобленной полоски.

— Езуит?

К иезуитам относились с опасением. Об их влиянии на королевские дворы и европейские события ходили преувеличенные слухи. Тайная власть, заговор с целью захвата мира... В Речи Посполитой принадлежность к католической церкви служила признаком лояльности, патриотизма, в отличие от православия.

— Стас!

Осцик кричал от ворот. Поляк, не убирая сабли в ножны, вышел из переулка. Улица освещалась одним надвратным фонарём.

— Клятые посольские! — возмущался Осцик. — Скажи, святой отец, ужели государь ни слова не отписал ко мне?

— Так то не езуит, москаль! — огорчился поляк. — Знать бы!

— Молчи, Миревский, коли Господь ума не дал. Где кони?

Миревский неохотно задвинул саблю в ножны, посвистел.

Из переулка вышли два мерина с такими грустными мордами, будто им в шинке не поднесли. Осцик вскочил в седло, не коснувшись стремени. «Ловок, — отметил Неупокой, вспомнив выпад с ножом. — Этот может...» Он взялся за мокрый повод.

— Пане Григорий, поговорить бы на досуге. Маю к тебе слово с Москвы. Пан посланник от наших дел в стороне.

— Лепше Коварска места нет, — пробормотал Осцик. — Прошау на нядзеле, святой отец.

Нядзеля — воскресенье — у именитых шляхтичей не обходилась без гостей. Осцик считался «зацным», несмотря на относительную бедность. Да кто не беден в этой разгульной стране, не должен жидам и шинкарям и не мечтает внезапно и сказочно разбогатеть! Арсений получал возможность оценить истинное влияние Осцика в округе, вернее — влияние его опасных миротворческих идей. Коварск был его главным имением.

— Я за тобой каптану [53] Каптана — карета, колымага. пришлю, святой отец...

...Ещё на дальних подступах к панскому замку, как с неуловимой издёвкой именовали мужики Осциково пристанище, слышались выстрелы. Подвыпившие гости упражнялись из ручниц по домашним уткам, метавшимся по озеру перед господским домом. Озеро подпирала запруда, по берегам натрухана ряска, и мельница, лужок, плотина выглядели ветхими, в прорехах и потёртостях, под стать похилившемуся «замку» за бревенчатым замётом. Понизу, где к нему была привалена земля, брёвна подгнили, зато под самым зубчатым гребнем сквозили бойницы. В Литве приходилось заботиться о безопасности, не надеясь на королевского возного... Оконца в светлице и на наблюдательной башенке смотрели подозрительно, обиженно. Впечатление обиды усиливалось расшатанной ступенькой крыльца, похожей на вяло отвисшую губу. Ворота — настежь, нядзеля — беззаботный день.

Выстрелы смолкли, и вдруг раздался хохот Михайлы Монастырёва. Неупокой порадовался, что никто не наблюдает за ним, так неожиданно, до подступивших слёз, поразил его забытый голос. Он медленно двинулся к озеру, чтобы отгрохотало сердце. Как оказался Михайло здесь, в Коварске? Волович подсадку изготовил? Наверняка за ним присматривает кто-то из гостей. Сказаться незнакомым?.. Михайло стоял по щиколотку в воде, сбросив на траву лазоревый армяк. Загривок — красней рубахи. Целился в утку палкой. Раздобрел, в плечах не только мышцы, но и жирок. Обожжённый взглядом Неупокоя, оглянулся.

— Алёшка!

Казался не слишком удивлённым, будто ждал. Бросил палку.

— Панове, то мой друг душевный!

Щека к щеке, хмельная слеза расплющена, размазана. Медвежье потное объятие. Уворачиваясь от сивушного выдоха, Неупокой шепнул:

— За нами глаз.

— А поять их мать.

К ним спешил хозяин, ляпнул полушуткой:

— Благослови, святой отец, тут одни православные!

Почувствовав общую настороженность, Арсений подхватил с пастырской улыбкой:

— Хмельной благословения да не емлет. Впрочем, и инок емлет хмельное во благовремении.

— В дом! — возликовал Осцик. — За столы!

Как многие привычно пьющие, внутренне запаршивевшие люди, Осцик преображался в первом, лёгком хмелю, становился радушным, чуть ли не благостным. А столы уже оскудели: медовуха разжиженная, неотстоявшаяся брага шибала дрожжами, пиво что квас. Видимо, заседали с утра, прикопленное выпили, самолюбивый хозяин метал последнее. Взял бы горелки из шинка, да не отпустят, задолжал выше гульбища.

Неупокоя усадили близко к голове стола, справа — Михаилу, а слева втёрся развязный панич, заметно трезвее остальных. Его обходительные манеры вызывали не то что подозрение, а смутное опасение за свой карман. Едва дождавшись, когда панство обсудит «цудоуну» встречу друзей-московитов (узнать бы, кто сотворил это «цудо»), панич спросил без околичностей, «якую рухлядь привезли посольские для продаж». Неупокой решил, что молодой служебник Остафия Воловича работает без фортелей, грубовато. Тот гнул своё: може, не меха, так серебро? Михайло огорошил: