Вячеслав Усов - День гнева

Слушали ночную тишину. Примстится плач — к похоронам, музыка — к веселью. Слабо поскуливало в трубе, в пыльном запечье хихикнул домовой. За обмётанными наледью окнами было так тихо, что в ушах рождался слитный звон и неразборчивые голоса. Вдруг все услышали ребячий крик — далеко, не в деревне ли. Пани Зубцовская, урождённая Полубенская, стало быть — легкомыслие в крови, воскликнула, что надо погадать на новорождённого: хлопец але дивчина? Нехай Сашенька на сеновале потянет губами травку, цветочек или колосок. Под опасливое ворчанье повитухи, не решившейся, однако, применить права вето, оделись и полезли на сушило.

Сюда не проникал даже снежный отблеск. Испытывали судьбу по-честному. Выйдя на свет с травинкой в губах, в последние недели налитых, припухших, Сашенька потянулась к мужу. На кончике трепетного стебелька голубела незабудка.

— Дивчина! — преувеличенно обрадовалась Зубцовская.

— Яка выблядла, — оценила повитуха. — Истинно панночка, не то наши холопки, як свёклой изукрашены.

Сашенька осторожно дышала на незабудку, видя за нею бледную девочку, первенькую свою. Как многим первенцам, ей трудно будет родиться и выжить без Божьей помощи. Она с надеждой и вопрошанием взглянула на супруга. Морщины, губы, общее выражение его костистого, породистого лица скрывали тень и сивоватая бородка. Сашенька всматривалась в мглистые зрачки и ничего не различала, кроме того, что ей подсказывало её безвинно виноватое сердечко. Князь так мечтал о сыне.

Перед сном Андрей Михайлович зашёл в её опочивальню, благословить и успокоить. На смену тошнотам явились страхи смерти, мучительных родов и гибели ребёнка. Воображение разыгрывалось к ночи. Андрей Михайлович не удивился, застав жену в слезах. Стал приголубливать, говорить безотказные слова. Она воскликнула:

— Разве я о себе, ласка моя! Не ты ли чаял, их сынок заменит тебе того, что в Юрьеве остался?

Князь отвернулся. В чёрном окошке огненной слёзкой отражалась алая лампадка. Напоминание о сыне было внезапно и жестоко. Он оставался занозой все эти годы. Тёплый, родной зверёныш, свернувшийся в кроватке, не ведая, что тятя бросает его на волю самого вздорного и мстительного тирана.

— Кого Господь пошлёт, — промолвил он слабым голосом, — того и нежить станем.

Опустившись на низкую скамейку перед одриной жены, он приклонил голову на её плечо. Она взяла его руку и положила на горячий живот. Будто не верила, глупышка, какую пугливую любовь уже испытывал он к будущему чаду, бледной незабудке... За дверью старчески-суетливо зашаркали чуни истопника, раздался стук.

— Князь, твоя милость, беда прийшла! Луп у дому твоём, луп!

Грабёж? В Миляновичах, где каждый слуга был многократно испытан в верности? Ужели Семашковы привели вора в дом?

Кирилл Зубцовский ждал у малой кладовой для золота и серебра. Ключ от неё был только у него и князя. Железную дверку вскрыли грубо сработанной отмычкой, язычок хитрого замка надломлен. Чтобы выточить её, надо хотя бы оттиснуть ключ на воске.

— Домашний вор! — каялся пан Кирилл. — Моё упущенье.

— Кроме тебя урядник есть, — возразил Андрей Михайлович, мысленно ужасаясь убытку. — Где Меркурий?

Собрали, подняли с постелей челядь, вплоть до дураковатой скотницы, всласть помятой конюхом на том же сеновале, где Сашенька тянула незабудку. Кто-то у них родится, оже пан Бог благословит? Невклюдов не показывался, хотя кому, как не уряднику, первому всполошиться? «Сыскать!» — рявкнул князь, угадывая истину.

Лишь подозрительный Вороновецкий недолюбливал Меркурия, невзирая на всё его усердие. Он разглядел в моторном и уязвлённо-честолюбивом шляхтиче служилого новой, торгашеской закваски, уверенного в конечной силе денег, превыше оружия и рода. Таких много явилось в Речи Посполитой, пустившихся в торговлю лесом, хлебом, мёдом, вкусивших прелести шальных доходов. Благо в столицах — Вильно, Кракове, Варшаве — их было на что потратить кроме свирепой пьянки. Жидовское поветрие наживы не пощадило и панов радных, засуетившихся между торговлей и откупами. Служа урядником, Невклюдов имел возможность и взятки брать, и комиссионные грести с поставщиков. Князь не вникал в побочные доходы слуг, покуда собственное его хозяйство не убыточно. Получил за свою доброту.

Вратарь сказал, что пан урядник уехал верхом с двумя сумами «в прытемках, як небо стало зорно», звёздно. Значит, уже пять часов гонит коня по неизвестной дороге. Вратарь не мог подозревать урядника и всё же получил от князя зуботычину. Не больно, но обидно.

Украдено: корчажка разменных денег — копеек, грошей, солидов; восемь угорских золотых; серебряные братины и чары, позолоченные изнутри; подвески, кольца, ожерелья, мужские серьги в виде золотых подковок; золотой ковчежец [20] Ковчежец — ларец для хранения драгоценностей. ; три кубка, браслеты с яхонтами... «Меркурий гостит без убытку, что не сторгует, то покрадёт», — вспомнил Зубцовский языческого бога торговли, ремесла и воровства. Придумали же родители имя сыну.

— Коли он кладовую распечатал, — спохватился Андрей Михайлович, — ужели в деловую не сунул носа?

В деловом столе с конторкой-налоем хранились счета, печати, бланкеты с княжеским гербом. Ещё свечу не запалили, а князь уже нащупал взломанные потайные ящики.

— В аду настигну, — пообещал он чёрному окну.

Добрый конь шёл мягкой рысью, рассчитанной на долгий путь. Меркурий иногда завидовал ему, хотелось самому согреться, пробежаться. Встречный ток леденил бритые щёки и подбородок, захлёстывал за ворот, под меховую полу плаща. Ноги сковало в сапогах. Скрип снега пробирал ознобом, и даже звёзды покалывали очи ледяными иглами.

Расчёт и страх сильнее холода. Остановиться, развести костёр, попрыгать обочь дороги по пушистому снегу, помеченному лишь куропачьими следами, — значило выдать направление побега. Пусть думают, будто Меркурий подался в Запороги, на юго-восток, испытанной дорогой беглецов. Лишь там он сможет укрыться от князя Курбского, коему сам король даст потачку. Даже Монтолты и Сапега притихли после королевского указа. Невклюдов — козурка, малая букашка перед ними.

Надо скрыться, как козурке, среди таких же неразличимых, сильных своим обилием и однотонностью. Меркурий обеспечил себе и первое пристанище, и сбыт похищенного (даже про себя не называл покражей, считая, что взял своё; не у князя — у судьбы). Золото, серебро и драгоценности залягут в такие короба, откуда их извлекут лишь в случае беды. За тысячи лет изгнаний иудеи научились прикрывать богатство заношенным тряпьём... Но то, что вёз он в потайном кармане свитки и в голове, было дороже кубков и ожерелий. Оно позволит улететь подальше Запорогов, куда и королю не дотянуться.