Павел Басинский - Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

Но Былеев, ему было 35 лет — солидный возраст по тем временам, — не позволил Лизе воспользоваться этим слабым оружием. “Вы хорошенькая, — сказал он, — я это говорю без малейшего желания сказать вам комплимент, я это даже слыхал от других лиц”. Он настаивал на том, что Лизе нужно научиться жить сердцем, а не умом. “«Вы живете только умом; а между тем вы живете с людьми — полюбите их». — «Но я и так люблю людей; я отношусь и стараюсь относиться к ним вообще хорошо…» — «Это вы делаете опять-таки рассудочно: вы дошли до этого умом, а надо дойти сердцем… Живите сердечной жизнью; полюбите кого-нибудь». «Э-э, опять за старое!» — с неудовольствием подумала я, вспоминая его разговор на ту же тему на пароходе”.

Стоп! Значит, уже во время первого разговора на пароходе он говорил с ней “на ту же тему”. Он еще ничего о ней не знал, но по одной ее внешности понял, что с ней происходит что-то неладное. Во время второго разговора он посулил Лизе неприятную вещь, которая показалась ей даже оскорбительной. Он намекнул ей, что рано или поздно она влюбится в мужчину — будет ли он достоин этого или нет.

“«Значит, вы не могли бы полюбить испорченного человека? не пошли бы за него?» — вдруг спросил меня Былеев. Я пожала плечами, но он настойчиво требовал ответа. «Гм! Уж если меня когда-нибудь судьба поставит в такое безвыходное положение, можно сказать — прижмет к стене, — то я выйду не иначе как по самому хладнокровному расчету»”.

Она опять его не поняла. Он говорил не о жизненной необходимости, а о любви. “«Ну а если вы полюбите такого человека?» — не унимался офицер. «Тогда… тогда (я чуть не расхохоталась — до того показалось мне смешно его предположение) я и виду никому не покажу… Лучше сама себя изломаю и скорее умру, чем выдам себя!» — храбро ответила я…”

Но зачем опытный мужчина терзал бедную девушку этим вопросом? Терзал накануне ее дня рождения. 15 августа ей исполнился 21 год, и Лиза наконец вступила в совершеннолетний возраст, о чем она мечтала целых четыре года. Она ведь и на Всенощную пришла помолиться о своей будущей свободной жизни. Она уже отправила в Петербург свои бумаги…

И вдруг появляется этот офицер! Как черт, с таким ненужным, таким оскорбительным советом!

Полюби кого-нибудь! Полюби, пока не поздно! Потом раскаешься и будешь локти кусать!

Это было даже более жестокое требование, чем требование матери выйти замуж без любви. Какое он вообще имел право добиваться от Лизы ответа: что будет, если в результате она все-таки влюбится — да еще и в недостойного ее человека?!

В этот день судьба свела ее с Мефистофелем. В отличие от седобородого архангела Капустина, в кабинете которого Лиза окажется через неделю, и он в один миг благосклонно повернет ее жизнь так, как она об этом мечтала, как безмолвно молила Бога, Мефистофель в офицерской форме напророчит ей совсем другую судьбу.

Прав в конечном итоге окажется он.

Не пройдет и шести лет…

Этой фразой начинается дневник Дьяконовой в Петербурге. Она — на Высших женских курсах. Ее поселили в интернате, в новом здании. Но — временно, потому что преимущество в получении комнат имели слушательницы старших курсов, которых переселяли сюда из старого здания, где затем должны разместиться первокурсницы, но старшие еще не приехали после каникул, и вот в готовые для них комнаты временно поселили новичков.

Как это всегда бывает после слишком тяжело доставшейся победы, Лиза не может остановиться и все продолжает вспоминать, что происходило накануне в Ярославле. Как трижды расставалась с матерью, как мать кричала: “Прощай, прощай!” Оказавшись “за высокими казенными стенами”, она в первую очередь берется за дневник, за своего “молчаливого друга”…

Но “с чего же начать?”

В интернате — “страшный беспорядок”! Она даже не может разложить вещи и расставить книги, ведь она здесь “временно”. Но главное — “ни души знакомой кругом”. Всем первокурсницам из провинции предложено пожить у родственников или знакомых. Это противоречило правилам, согласно которым иногородние девушки обязаны жить в интернате под надзором воспитательниц. Но в 1895 году приняли почти 400 человек, общий состав дошел до 700 — какие уж тут правила?! В Петербурге у Лизы не было родственников и близких знакомых. Не нашла она и землячек. Уже учившаяся на курсах подруга из Ярославля Маня приедет чуть позже. Но отношения с ней у Дьяконовой “не сложатся”.

И ни с кем не сложатся.

Осенью 1895 года она, по-видимому, нередко писала домой, родным. Трудно сказать, сколько их было, этих писем, но, судя по нескольким сохранившимся письмам двум братьям, Шуре и Володе, где она, чтобы не повторяться, отсылает их к своим письмам матери и сестрам, писала она часто и раздельно — и матери, и сестрам, и братьям. При том, что свободного времени у первокурсницы практически не оставалось, все забирала учеба.

Жизнь в Петербурге вместо долгожданной свободы обернулась для нее книжной каторгой. В Ярославле книги приносили радость, позволяли убегать от неприятной действительности в мир надежд и мечтаний. В Петербурге они стали ее проклятием. Мысли о том, что она успела и не успела прочитать в сравнении с другими однокурсницами, преследовали с утра до вечера и отравляли жизнь. В Ярославле ей не хватало книг, не хватало, как воздуха, поэтому каждую она читала жадно, как бы вдыхая полной грудью. А в Петербурге этих проклятых книг было слишком много, и непонятно было, какую из них нужно читать в первую очередь.

Важно заметить: в дневнике Лизы Дьяконовой петербургского периода почти совсем нет Петербурга, нет ощущения Петербурга . В первый раз она приехала в этот город со смятенными чувствами, только для того, чтобы узнать: что же случилось с ее бумагами, почему ей отказали? Впопыхах устроилась в гостиницу, впопыхах забежала в Исаакиевский собор помолиться. И так же впопыхах она проведет в этом городе целых четыре года.

В ее дневнике люди, книги и мысли… Города нет. Словно не жила в нем. Не видела его красоты и великолепия.

В первых письмах, желая подразнить братьев, она еще представлялась эдакой “столичной штучкой”.

Если бы вы, Володя и Шурка, шли вчера со мною по Невскому, то разинули бы рот от удивления: ехал экипаж без лошадей, электрический, в нем сидело 2 дамы позади и двое мужчин спереди, мальчик гимназист управлял экипажем”. Но тут же признавалась: “Вы спрашиваете: что я осмотрела здесь? До сих пор еще ничего: все время до́ма; все от нас очень далеко, в будни ходить совсем некогда, а в праздники еще не собиралась.

Однако поездку в Гельсингфорс (ныне Хельсинки) в октябре 1895 года Дьяконова описала очень подробно и в письмах, и в дневнике. Может быть, потому, что этот столичный финский город в то время являлся окраиной русской империи и там Лиза чувствовала себя гораздо уютнее, чем в Петербурге. Даже без знания финского языка, что оказалось крайне неудобно. “Это совсем не русский город, — пишет она братьям, — там и монета своя особенная; нашу не во всех лавках принимают. Мы с трудом нашли извозчика в русскую церковь; не понимают, да и только! Простой народ говорит по-фински и по-шведски, образованные понимают по-немецки”.