Борис Алмазов - Илья Муромец. Святой богатырь

Князь почувствовал, что щеки его мокры. Невольно он утер лицо и лоб рукавом широкого своего платья, затканного драгоценными камнями и сшитого из дорогих тканей искусными греческими портными в Корсуни.

Отроки, несшие, по византийскому обычаю, опахала-рипиды, и воеводы в алых, синих, зеленых бархатных плащах, и священники в сияющих ризах, и сам князь в золотом обруче на густых темно-русых кудрях отразились в глазах гречанки. Вид князя во славе запечатлелся в ее памяти на всю жизнь. Ее встречали, как надлежит встречать царевну-невесту!

Все стало на уготовленное обычаем и обрядом место. Когда же грянул тысячеголосый искуснейший хор приветственную песнь-молитву, Анна поняла, что все в ее жизни не случайно и она вступает, по избранию Божию, во владение державой новой, державой православной об руку с богоданным ей супругом – князем киевским, князем Владимиром…

Ни о каком выкупе, ни о каком грабеже не могло быть и речи. Град Корсунь был нетронутым возвращен Византии, и если бы у кого-то возник вопрос, кто победил – в эти дни крещения князя и его венчания с Анной, – он вызвал бы удивление, будто и войны не было. Летописец же записал: град Корсунь отдан в вено за невесту князя.

Возвращавшееся из грабительского поначалу похода на Корсунь киевское войско скорее напоминало крестный ход, нежели возвращение дружины с войны.

Аланы-ясы, печенеги, мадьяры степные отовсюду съезжались посмотреть на невиданное зрелище. По черноморской степи, сохраняя боевой порядок, двигалась конница, шли пешие отряды, но вместе с ними шли монахи, шли священники. Рядом с бунчуками и знаменами полковыми плыли хоругви. В обозе везли не добычу но утварь церковную, везли книги. Монахи пели. Красивое, никогда не слышанное в степи пение поднимало дух войска, которое двигалось в каком-то странном молитвенном напряжении.

Илья думал, что не случайно ни одной привычной для такого перехода стычки с конными кочевниками не было. Никто не отстал в пути, никто не упал от солнечного удара, хотя двигались по самой июльской жаре. Все колодцы были чисты и полны водой. Неожиданно проливались теплые дожди, и даже грохотали грозы, но все было не страшно и не опасно, точно Господь показывал новообращенным христианам всю красоту мира сего.

– Идем беспечально, аж страшно делается! – сказал Добрыня Илье.

– Господь ведет, – уверенно ответил Илья.

Но службу несли ревностно. Разъезды конные высылали во все стороны прилежно, потому что никогда не шел по степи такой караван, как нынче. В сердце его, защищаемая со всех сторон плотными рядами воинов, ехала повенчанная чета: князь и княгиня Анна.

Из степи выходили ранее крещенные печенеги, приносили дары посильные, радовались, что и Киев к Господу истины обратился. Но вздыхали и кручинились, говоря, что большая часть вождей печенежских склоняется не к православию, а к исламу.

Они же, не желая огорчать молодоженов, доносили Добрыне, что Херсонес крымский, дабы обезопасить себя от неожиданных набегов русов, ведет переговоры с печенегами, живущими со времен Святослава мирно, и уговаривает их кочевать меж Днепром и Крымом, чтобы набегов на Крым не допускать. И печенеги к этому склоняются. Так что крещение крещением, а война войной!

Известия эти подкреплялись сведениями разведки, которая была отлично налажена в степи Ильей Муромцем. Войсковая разведка доносила, что за уходящей княжеской дружиной смыкаются печенежские кочевья, перекрывая русам дорогу в Крым.

Обсуждалось создавшееся положение уже в Киеве, куда вернулась дружина с князем и княгиней. Опытные, иссеченные в сражениях воеводы на малом совете своем выслушали все, что сказал им Добрыня, со вниманием и пристальностью.

– Сдается мне, угроза Киеву не меньше, чем от хазар, собирается, – сказал старый воевода Потык. – Печенеги силою невелики, и мало их в степи, но храбры и в боях искусны.

– Что ж оне раньше-то тихи были? Со времен старой Ольги про них ни слуху ни духу не было, – подал голос кто-то из молодых.

– Илью Иваныча благодарите, – сказал Добрыня. – Илья вас от набегов прикрыл. Он заставы в степи поставил и сторожи крепкие, так что на Киев ходу им не стало. Куда ни ткнешься – крутом войско.

– А сейчас куда заставы подевались? Что мы раньше времени кручинимся?

– Заставы в степи стояли и стоять будут, – поднялся во весь свой рост, чуть потолочных матиц не касаясь, Илья. – Степь – дорога; не печенеги, так другие придут, и на дороге завсегда иметь воев надобно. А беда ноне – в ином. С началом службы моей заставской не сталкивались мы с войском печенежским. Так, в кочевьях бузы своей натянутся да и скачут в киевскую вотчину – озоровать. Сих озорников малыми силами побить было можно и даже дружину не трогать. Ино дело, когда они всем скопом пойдут. Тут оне заставы, как корова языком соль, слижут – и вякнуть не успеешь.

– Да с чего они вдруг войском пойдут? – удивлялись воеводы-русы, недавно крестившиеся, пребывавшие все еще под влиянием христианских проповедей о добре и всепрощении.

– А с того! – сказал Илья и, подняв ладонь, стал загибать пальцы. – Печенеги сколь годов серьезно не воевали. Вон у них в кочевьях подросли, воевать хотят. Они стада гоняют, а пастухи не пахари. Это в поле сколь рук – столь и сох и все руки при кичигах. А у пастухов одна чепига на тыщу овец. И всегда воев избыток. От веку так. В каждом кочевье большая часть мужчин – воины, а не пастухи. Они новые пастбища ищут, они охрану несут, а случись, и чужие стада отбивают. Стало быть, кочевник всегда воин, и всегда от него в опасении пребывать пахарю должно. Второе дело: Русь православие приняла, а печенеги – ислам. Те, что крестились, не в счет. Их всего ничего. Они к нам откочуют, и князь их землею и угодьями испоместит. А вот остальная сила, сила басурманская, единой стала по вере. А третий случай в том, что в степь, как в море по реке, все, что под Киевом недовольно, уплыло, а печенеги приняли. Вспомните, где Варяжко? А он не один! Я того Варяжка в бою не раз встречал и ратился с ним не единожды – воитель изрядный! И таких-то много! А теперь скажите мне, воеводы да бояре премудрые, что еще надобно, чтобы войну начать?

– Известно что, – засмеялся Сухман Одихмантьевич, – деньги!

– Деньги им таперя и арабы дадут, и византийцы! Вот те и война!

– Да через чего же византийцы станут печенегам деньги давать? Мы же с ними великий мир сотворили. Князь на византийской царевне женат!

– А Херсонес кто воевал? Не мы ли с князем? – сказал, перебивая Илью, Добрыня. – Не нам ли доносят, что Херсонес, опасения ради от нас, с печенегами переговоры учиняет и мир ладит? А Херсонес крымский только по славушке – отдельное царство, а по сути – византийская провинция хлебная. Херсонес падет – в Константинополе хлеба не станет. Потому Византия за Херсонес намертво держаться будет. Вот тебе и деньги явятся. Сам Царьград воевать не будет, да и не может сейчас, а деньги для наймитов всегда сыщет!