Валерий Осипов - Я ищу детство

— К тебе на завод… К вам на завод…

Павел выпрямился.

— А зачем тебе на наш завод?

Я молчал. Потом, сделав над собой почти физическое усилие, с трудом выдавил из себя:

— Надо…

— Кому надо?

— Мне…

Он, кажется, что-то уже понял, но не торопился расстаться со своим прежним отношением ко мне. Все эти дни, после нашей молчаливой встречи на улице, он, сталкиваясь со мной во дворе, делал вид, что не замечает меня. Но я, несмотря на это, пришёл к нему в дом, прошу устроить на завод. Значит, что-то здесь было непростое. По возбуждённому моему виду, наверное, было заметно, что со мной происходит нечто странное, необычное, что-то бурлит внутри.

Павел опустил дочку на пол, сел на табуретку, закурил.

— А ты хоть знаешь, какой у нас завод? — спросил он уже совершенно с новой интонацией, и по этой перемене голоса я понял, что прежнее его отношение ко мне изменилось, что он двинулся мне навстречу.

— Знаю, — сильно волнуясь, сказал я.

— Тогда должен понимать, что на такой завод людей просто так не берут.

— А я не просто так…

— То есть?

— Я тебя прошу помочь…

— Рекомендовать, что ли, тебя?

— Ну, вроде бы…

— Чтобы человека к нам на завод рекомендовать, надо его хорошо знать.

— А ты разве не знаешь меня?

— Да вот мне тоже казалось, что знаю, а выяснилось, что не знаю…

Я опустил глаза. Всё было ясно. Он никогда не простит мне случая с мылом. Для него, рабочего человека, не щадившего себя в эти напряжённые военные дни, сгоравшего у себя на заводе около своего станка, отдававшего для победы своё последнее здоровье — каплю за каплей, я был теперь чужой человек. Я, посягнувший на чужое, на государственную собственность, а тем самым и на само государство — хотя это был склад акушерского училища, но это не имело никакого значения, — на то, что он укреплял и защищал своим ежедневным неистовым, одержимым трудом, был представителем противоположного социального лагеря и, может быть, даже просто классовым врагом. (Теперешние мои мысли, теперешние. Спустя долгие годы и десятилетия.) И совсем он не изменил своего отношения ко мне. И не двинулся мне навстречу. Мне это показалось, потому что очень хотелось этого.

— Подожди-ка, Паша, — вмешалась в разговор Сима. — Ты чего, серьёзно, что ли, хочешь на завод устроиться?

— Серьёзно…

— А двенадцать тебе уже есть?

— Есть…

(Вот ведь времена были — в двенадцать лет человек считался уже вполне взрослым и самостоятельным, не то что теперь… Все свои силы страна напрягала, чтобы одолеть, победить фашизм, а я в это время на кусок мыла позарился… Ух, Мышь проклятый! Встретил бы его — на куски разорвал!)

— А ты хоть петришь что-нибудь по слесарному? — спросил Павел.

Я ошибался в нём. Он всё-таки шёл ко мне навстречу. Медленно, но шёл.

— Петрю… Я в электричестве разбираюсь, плитки умею делать… Лудильную работу знаю, жестянщиком могу работать…

— Он же в мастерской работал на улице Ленина, — поддержала меня Сима. — Паяльник в руках держал, я сама видела. По обработке металла может…

— Мастерская — это шарашкина контора, — строго сказал Павел. — О заводе разговор. А завод — это не цирк.

Я впыхнул:

— Знаю, что не цирк…

Упоминание о цирке склонило чашу весов в мою сторону.

— Ладно, — махнул рукой Павел, окончательно сдаваясь, — поедем завтра. В четыре утра встанешь?

— Встану! Ночь спать не буду!

Закон солидарности между рабочими людьми, который так хорошо был знаком мне по Преображенке, по моему довоенному детству, сработал. Я ведь работал в цирке, когда Павел и Сима приходили ко мне? Работал! Ну и все дела.

Я был счастлив.

— Ночью-то лучше поспать, — сказала Сима, провожая меня, — успеешь ещё без сна…

Вернувшись домой, я всё рассказал маме. Она ничего не сказала мне, думая, наверное, что это очередная моя выдумка, очередное увлечение, которое пройдёт, как проходили, все предыдущие.

Мама знала, что дома ей меня долго всё равно не удержать. А потом завод был всё-таки намного лучше, чем цирк. Хотя увлечение цирком во время войны было ей понятно. Цирк всегда интересен, ярок, заманчив, весел. На фоне тяжёлых военных будней цирк был для меня отдушиной — мама знала это, когда с её молчаливого согласия я начал целыми днями пропадать в большой полотняной палатке шапито.

Но цирк кончился. Теперь пришла очередь завода. Ну, что ж, пускай будет завод… Так, очевидно, думала мама в тот вечер, хотя по её лицу я видел, что моё внезапное решение пойти работать на завод ей ещё до конца непонятно.

Ночью я проснулся в три часа. Тихо оделся и сел у окна. Без десяти четыре за окном, в темноте, раздался скрип шагов. Я прильнул к стеклу — через двор к нашему дому шёл Павел.

Я вышел на крыльцо.

— Сам встал? — удивился Павел. — Молодец… Ну, потопали на трамвай.

Мы вышли на улицу Крупской, потом на Чернышевского. Вместе с нами к остановке подошли ещё несколько волгарей. Было очень холодно и очень темно — ни один фонарь, ни одно окно не зажигались ещё на улице Ленина.

— Паш, это что за шкет с тобой? — спросил кто-то из волгарей.

— Сосед, — коротко ответил Павел.

— На завод волокешь? Пополнение рабочему классу?

— Там видно будет, — не стал вдаваться Павел в подробные объяснения.

Подошёл трамвайный вагон. Он был совсем пустой. Мы вошли и сели на лавки, с которых ещё не успел оттаять лёд. Все молчали.

До вокзала сделали ещё три остановки. В трамвай садились только волгари. Ни одного жителя города не было видно на улице, и я понял, что этот один-единственный трамвайный вагон не был обычным рейсовым трамваем — он специально выходил из парка так рано, чтобы подвозить заводских к вокзалу.

Около перрона уже ждала электричка. Она состояла всего из трёх вагонов. И опять же там сидели только одни волгари. Было что-то торжественное и высокое в этом раннем сборе заводских рабочих на вокзале. Как будто какой-то особо подготовленный и хорошо обученный отряд специального назначения отправлялся на очень ответственное и важное задание, выполнение которого решит судьбу крупной военной операции. У меня даже мелькнула мысль о том, что наша трёхвагонная электричка похожа сейчас на самолёт, а сами волгари — на парашютистов-десантников, готовящихся энергичным ударом по главному узлу вражеских коммуникаций вывести из строя целый участок фашистского фронта. Двенадцатилетняя моя фантазия в пятом часу утра на морозе работала бесперебойно.

Ровно в четыре тридцать электричка… поднялась в воздух? — нет, она просто отошла от совершенно пустого перрона и, буравя темноту иглой прожектора, установленного на первом вагоне, медленно начала двигаться по одноколейной железнодорожной ветке, специально проложенной от города к заводу.