Лев Дугин - Тревожный звон славы

— Вы несправедливы... — Впавшие бледные его щеки ещё более запали и побледнели. — «Московский телеграф» — орган известного рода мнений. Отсюда и приговоры...

— Надобно, однако же, знать грамматику русскую, хотя бы писать со смыслом. — В голосе Пушкина звучала запальчивость. — А вы публикуете Бог знает что. Вот, например, в вашем журнале сказано: Дон-Кихот искоренил, дескать, в Европе странствующих рыцарей, в Италии, кроме Данте [268] Данте Алигьери (1265—1321) — известный итальянский поэт, основное произведение — поэма «Божественная комедия». , не было романтизма. Но ведь это совершенная чушь. А Ариосто, по-вашему, кто же? Нет, вы пишете наобум.

Он не хотел обижать Полевого, но уж так получилось. Потому что очень заманчивым показалось наконец-то издавать журнал по своему вкусу. И ещё тем Полевой вызвал у него раздражение, что объявил главой романтической школы; звучало лестно, однако кто же поймёт, что в своём творчестве он сделал новый решающий шаг вперёд! И наконец, дело было в том, что его ожидал с картами Американец...

Но Полевой был потрясён. Он всплеснул руками:

— Александр Сергеевич... Знаю. Всё понимаю. — Пушкин на лице Ксенофонта Полевого прочитал мучительную боль за брата. — Понимаю, — продолжал Николай Полевой, — вы принадлежите не нам, а «Московскому вестнику». Но, Александр Сергеевич, издавать журнал — сложное дело. Я журналист не по случаю, не из расчёта, а по страсти, по призванию. Вот вы положились на Погодина. Но что Погодин? Он читает в университете лекции, издавал альманахи, а с журнальным делом незнаком вовсе. Вы рассчитываете на молодых новых ваших друзей. Но сердечный союз ваш устроился слишком проворно. Где могли вы узнать их, ещё не доказавших своих дарований? Вот они-то делают ставку на успех от одного вашего имени...

Пушкин вновь рассматривал свои ногти. «Архивные юноши», правда, несколько его разочаровали своей приверженностью к философским силлогизмам, зато ему нравились их чистый энтузиазм и высота устремлении.

— «Московский телеграф» — журнал нового типа, энциклопедический... — Голос Полевого дрожал. — Нашу публику, Александр Сергеевич, трудно привлечь, однако тысяча двести экземпляров «Московского телеграфа» не только бойко расходятся, но требуются ещё и дополнительные издания... В журнале живость и разнообразие: переводы — повести, стихи, отрывки из новейших сочинений — и произведения известнейших наших русских писателей, исторические, археологические, географические, статистические известия и критические разборы...

— И дамские моды, — саркастически вставил Пушкин.

— И дамские моды, Александр Сергеевич, да. Что делать, когда женская часть нашего общества русские журналы читать не желает вовсе? Но о другом подумайте: между «Северной пчелой» Булгарина и Греча и нами идёт война — неужто вы не нам поможете, а их газетной и журнальной монополии?

— Напротив, — сказал Пушкин, — я полагаю увидеть в «Московском вестнике» образец современного, европейского журнала.

— А я так заранее предвижу, что журнал Погодина будет сборником разнородных и скучных статей.

— Нет. Хотя бы потому, что нам поможет Вяземский.

— Ну уж нет! — вскричал Полевой. — Князь Вяземский — наш главный одушевитель. С другими журналами князь вовсе не в дружеских отношениях. С «Вестником Европы» Каченовского он в давней вражде, в «Северном архиве» и «Литературных листках» Булгарина не может участвовать. «Дамский журнал» Шаликова [269] Шаликов Пётр Иванович (1768—1852) — князь, поэт, переводчик, журналист, издатель «Дамского журнала» в 1823—1833 гг., редактор «Московских ведомостей» в 1813—1838 гг. вовсе незавидная слава. Вот почему он приветствовал рождение «Телеграфа», он и останется верным его участником!

— Князь Вяземский будет с нами, — решительно сказал Пушкин.

— Никак, — возразил Полевой. — Уж не будет...

Установилось молчание. Разговаривать больше было не о чем. Последовали церемонные поклоны. Полевые направились к дверям.

И вдруг Пушкин протянул руку обеим братьям и лицо его осветилось улыбкой.

— Sans rancune, je vous en prie! [270] Без злопамятства, господа! ( фр .) — Он добродушно за хохотал.

Ободрённый Полевой спросил на прощание:

— Где избрали вы жительство: в Москве или Петербурге?

Пушкин неопределённо пожал плечами:

— Ещё не решил...

— Но вам в Москве, верно, хорошо пишется?

Будто туча тотчас закрыла солнце: за все московские дни Пушкин не написал ни строчки — не до того было.

— Прощайте же, господа.

Дверь закрылась.

— Одеваться! — нетерпеливо крикнул Пушкин человеку.

...Дождь моросил не переставая. Он нанял ваньку.

— Дам полтину, если погонишь, — сказал Пушкин.

Путь был недалёк — до Староконюшенного переулка, но мостовые кое-где развезло, а на тротуары положены были доски.

Но вот подкатили к деревянному, с палисадником и двором дому. Толстой-Американец встретил Пушкина сердито:

— Куда ты, к чёрту, запропастился? Мы ждём тебя больше часа!

В комнате, утопающей в клубах сигарного дыма, на креслах и диванах, на стульях вокруг стола сидело человек десять. Толстой-Американец — среднего роста, плотный, с атлетическим телосложением, с вьющимися волосами и чёрными блестящими глазами — уже держит в руках, как маг и волшебник, нераспечатанную колоду.

Вошла его жена, цыганка Авдотья Максимовна, пестро и ярко разодетая, с монистами на оголённых руках.

— Не прикажете ли сперва закусить, господа? — сказала она певучим голосом.

— Обнеси шампанским, — распорядился хозяин.

У Пушкина от волнения задрожали руки.

Вяземский жил в собственном доме недалеко, в Чернышевском переулке, и, хотя моросил дождь, Пушкин отправился к приятелю пешком.

Осень куда как хороша в деревне, особенно когда за годы успеешь сродниться и слиться с природой. Но и в огромном шумном городе затянутое тучами небо и мокрые от дождя улицы всё же лучше пыли и зноя. Он снял шляпу и расстегнул осеннюю шинель с круглым воротом. Хорошо дышалось.

Надо было всё же решить: жить в Москве или в Петербурге. В Петербурге Плетнёв да Дельвиг, Жуковский и Тургенев в отъезде, с семьёй мириться он не намерен. Здесь же, в Москве, и Вяземский, и Баратынский, и Чаадаев, и вновь обретённый круг образованных энтузиастов. Да и родственники здесь: дядюшка Василий Львович и семья тётушки Сонцовой. А сам он, собственно, кто: москвич или петербуржец?

Он неторопливо шёл вверх по Тверской. Москва и Петербург не просто столицы: старая и новая — в них будто старый и новый российский дух и уклад. Служить надобно в Петербурге, однако же сердцем России осталась Москва. Здесь те, кто желал не служить, а, что называется, vivre sur un grand pied [271] Жить на широкую ногу ( фр .). — так, как в старину жили баре. Вот и коронация всё же совершилась в Москве, и москвичи не ударили лицом в грязь, задав кичливому петербургскому двору обеды сразу на тысячу персон. И нельзя было не отметить, что новый государь московскую, по-своему надменную и оппозиционную, знать всячески располагал к себе.