Лев Дугин - Тревожный звон славы

— А я так предаюсь Бог знает чему, — сказал Пушкин. — Уехать обратно в деревню, что ли?

— По смерти Карамзина кто теперь, кроме Жуковского, может стать представителем и предстателем русской грамоты у трона безграмотного? — Вяземский, по своему обычаю, живописно витийствовал.

Пушкин не ответил. Не мог же он сказать другу, это я призван! Но мысль о том, что, может быть, теперь эта роль принадлежит именно ему, невольно шевельнулась в его голове.

Оба помолчали. Они понимали: пришли новые времена. Жить, и мыслить, и действовать, и творить придётся в совсем иных условиях. Наивные, хотя и высокие устремления разбились, как хрупкий сосуд о твердыню, и на обагрённой кровью земле валялись лишь черепки.

— Конечно же, оппозиция у нас — бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях, — мрачно сказал Вяземский. — Пажескими шутками нам давно уже не по возрасту развлекаться. В общем, все мы — твой Онегин!.. — Пушкин живо взглянул на друга: его слова прозвучали как величайшая похвала. — Но представь себе, — продолжал Вяземский, — кронверк Петропавловской крепости с виселицами. К трём часам ночи на крепостной экспланаде выстроились войска — от каждого полка гвардии. И утро-то выпало мрачное, туманное — горели костры. Каждого по старшинству разряда ставили перед отрядом его полка, и он, стоя на коленях, выслушивал приговор, а палач ломал над его головой шпагу, срывал эполеты, отличия, мундир и всё это бросал в огонь... И виселица. Говорят, Рылеев, Сергей Муравьёв-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин [275] Бестужев-Рюмин Михаил Павлович (1801—1826) — подпоручик Полтавского плотного полка, один из руководителей Южного общества декабристов, казнён 13 июля 1826 г. сорвались и повешены были вторично, мученики...

Пушкин закрыл лицо руками. Редко он плакал, но теперь плечи его вздрагивали.

— Что ж, они и должны были погибнуть, — прошептал он. — Таков приговор истории...

Разговор друзей длился долго.

— Даже к конституционному устройству Польши у Николая презрение и непоборимое отвращение, — упрямо твердил Вяземский. — Нет, в чудеса я не верю.

— Но он уволил Рунича и Магницкого, углублён в коренные установления. Он может стать новым Петром Первым, — с надеждой говорил Пушкин.

— Подумать только! Не вызови государь меня в Москву, я не имел бы счастья вас видеть... — Не время ли было упасть перед ней на колени?

Прелестное её лицо порозовело от смущения.

— L’inventeur [276] Выдумщик (фр.). ... Уж будто бы кроме меня в Москве никого... О вас вся Москва говорит!..

— Что до этого! Imagines-vous [277] Вообразите себе (фр.). ... — На колени пока не нужно было становиться. — Но в самом деле, не вызови меня государь из деревни...

Выражение смущения ещё больше красило её. Она была стройная, высокая — почти на полголовы выше Пушкина, — с тонким хрупким профилем и царственно роскошными плечами, белизна которых оттенялась чёрными волнами волос и тёмным, с рюшами, платьем. И глаза у неё были тёмные, большие и беспокойно двигались, как у испуганной газели. Всё шло к тому, что этот почти незнакомый человек сделает ей сейчас предложение.

— Imaginez-vous! Imaginez-vous! — повторял он, не находя сразу нужного хода.

— Царь, говорят, был к вам весьма милостив, — сказала она, чтобы переменить разговор.

— L’Empereur m’a recu de la maniere le plus aimable! [278] Император принял меня самым любезным образом! (фр.). — воскликнул Пушкин, и не без задней мысли: благоволение царя могло конечно же произвести на неё сильное впечатление.

На эту блестящую красавицу указал ему в театре Толстой-Американец, после того как он полушутя-полусерьёзно признался приятелю, что устал от холостой жизни.

— Посмотри на это подобие черкешенки в ложе справа... — сказал Американец. — Ей двадцать, она хороша, воспитанна и прекрасная тебе пара. К тому же однофамилица — не нужно менять фамилию: Софья Пушкина [279] Пушкина Софья Фёдоровна (1806—1862) — дальняя родственница А. С. Пушкина. . Где ещё искать невесту, если не на нашей ярмарке в Москве!

Американец обладал, несомненно, изощрённым вкусом.

Неожиданно для самого себя Пушкин сказал то, что говорить был не должен:

— Государь ходил передо мной по кабинету, а я его слушал, свободно усевшись на низенький столик вблизи Камина.

— То есть как? — изумилась Софи.

— Было холодно, — серьёзно принялся объяснять ей Пушкин. — Я замёрз и устал во время длинной дорога. В Кабинете же был разожжён камин... Вот и...

Она посмотрела на него с недоумением и сомнением: в этом человеке, несомненно, была какая-то legerete [280] Легковесность (фр.). .

— Говорят, взгляд императора никому невозможно выдержать, — тихо сказала Софи, — его взгляд просто холодит кровь...

— Не знаю, я грелся у камина! — упрямо повторил Пушкин.

Помолчали.

— Imaginez-vous... — снова начал Пушкин, но Софи прервала его:

— Я плакала, читая предсмертное письмо Рылеева жене. И невозможно не плакать!

— Оно у вас есть?

Она из-за выреза корсета извлекла пахнувший духами листок. Это был один из бесчисленных списков, разошедшихся по обеим столицам и по всей России; почерк был мелкий, женский, чернила местами расплылись от слёз. У Пушкина на лбу вздулись жилы, когда он читал:

«Бог и государь решили участь мою: я должен умереть смертью позорною... Мой милый друг, предайся и ты воле всемогущего... Подивись, мой друг: и в эту самую минуту, когда я занят только тобою и нашей малюткой, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе... Ты не оставайся здесь долго, а старайся кончить скорее дела свои и отправься к почтенной матери. Проси её, чтобы она простила меня... С рассветом будет у меня священник. Старайся перелить в Настеньку свои христианские чувства, и она будет счастлива... и когда выйдет замуж, будет иметь мужа, то осчастливит и его, как ты, мой милый и неоцененный друг, счастливила меня в продолжение восьми лет. Прощай! Велят одеваться. Да будет Его святая воля!»

Какими-то остекленевшими глазами он смотрел на листок.

— Добрый государь несчастной семье передал денежное вспоможение... — донёсся до него голос Софи.

Он молчал.

— Добрый государь...

Он неучтиво молчал. И вглядывался в себя. В нём собиралась, концентрировалась, росла неодолимая воля к жизни. И когда поднял голову, ничего особенного не прочитала она в его странном, подвижно-изменчивом лице, в ясных голубых глазах.

— Это очень... очень... — Его голос слегка дрожал; он вернул листок, проследил его путь за корсет на белоснежную грудь и воскликнул: — Imaginez-vous! В Одессе, в состоянии какого-то отчаяния, я готов был на самые нелепые и безумные поступки... Что было бы! Я чуть не отправился тайком за границу.