Лев Дугин - Тревожный звон славы

— Мы почти в окончательном разъезде. Но тётушка, Прасковья Александровна, решительно против. Ах, если бы вы знали всю правду!

— Говорите же, говорите!..

— Представьте себе моё положение... — Анна Керн огляделась по сторонам. — Ни одной души, с кем я могла бы поделиться. От чтения голова кружится. Отложишь книгу — опять я одна: муж либо спит, либо на учениях...

— Быть вашим мужем, — полушутливо-полусерьёзно сказал Пушкин, — ведь это же невообразимое счастье. Если бы я был вашим мужем, я ревновал бы вас к людям, к лошадям, к собакам, к деревьям.

И опять Анна Керн рассмеялась звонким колокольчиком.

Напрасно она нарушила его безмятежный покой затворника. Пробудившимися мечтами о счастье она оторвала его от работы!.. Нет, нет, это была не барышня, с которой — скучно ли, весело ли — нужно любезничать, а женщина, которую можно желать и которой нужно добиться!

В Тригорском он бывал ежедневно. Июнь был жаркий, не дождливый. Совершали далёкие прогулки, а вечерами музицировали или развлекали себя играми и шарадами. Сумеет он покорить эту женщину? Будет она принадлежать ему?

Однако при встречах говорили лишь о пустяках.

— Вы знакомы с моим соседом по Лубнам Родзянко [193] Родзянко Аркадий Гаврилович (1793—1846) — поэт, сотрудник альманаха «Полярная звезда» и других, помещик Полтавской губ. ? — Она старалась голосом передать свои чувства: удивление, волнение, восхищение. — Он давний добрый приятель мой.

— Только ли приятель? — Он выразил свою ревность.

— Что вы имеете в виду? — Она спросила это с таким наивным видом, что многоопытный, пытливо-наблюдательный Пушкин вынужден был сразу изменить тон.

— Я понимаю: ваш доверенный, ваш советник, ваш помощник...

— Он... очень умный, очень любезный, весьма симпатичный...

— Ах, зачем столько о нём говорить!

— Потому что в его библиотеке я нашла «Кавказского пленника» и «Бахчисарайский фонтан».

— И что же?

— Не истолкуйте превратно искреннее изъявление восторга, восхищения...

— Нет, драгоценнейшая, — печально сказал Пушкин. — Если бы не мои творения, вы бы и не вспомнили обо мне...

Его страсть делалась всё мучительнее, и два дня он вовсе не появлялся в Тригорском.

— Где это вы пропадали? — спросила Анна на третий день.

Он не ошибся? В её голосе в самом деле звучала досада?

— Неужто вы соскучились по мне? — пытливо поинтересовался он. — Я не был потому, что решил изгнать вас из своего сердца.

— И вам это удалось?

— Удалось... Почти. — Кровь омыла его загоревшее смуглое лицо, глаза блестели, зубы сверкали в улыбке.

— Вот и прекрасно. — Она изобразила на лице равнодушие.

Ах, всё это была лишь светская игра. Нет, работать, работать!

Прогулка в первой половине июля 1825 года.

Заботы влюблённого создавали в воображении сцену у фонтана. У Карамзина Димитрий вовсе не влюблён в Марину Мнишек [194] Мнишек Марина (ок. 1588—1614) — политическая авантюристка; её брак с самозванцем Лжедмитрием I, затем с Лжедмитрием II способствовал польской интервенции против Русского государства в начале XVTI в. — он же представил сцену свидания и признания.

Фонтан. Из пасти мраморного льва льётся вода. Поляки в богатых кафтанах с меховой подпушкой и в мягких сапожках разбредаются с громкими возгласами. Тишина. Дерзкий авантюрист ждёт, робея. Но вот плавной походкой величественно приближается дочь сандомирского воеводы в широком роброне, с кружевным воротником вокруг шеи, с драгоценностями в волосах и на запястьях.

Он уже уяснил для себя характеры. Димитрий образцом себе поставил французского короля Генриха IV [195] Генрих IV (1553—1610) — французский король с 1589 г. (фактически с 1594 г.) из династии Бурбонов, с 1572 г. был также королём Наварры. . В самом деле, между ними было что-то общее. Французский авантюрист цинично смотрел на религию — как на орудие политических целей, в нужный момент отступил от своей гугенотской партии, но в нём были неутомимая смелость и весёлый дух приключений. Не таков ли был Самозванец: он храбр, хвастлив, беспечен и временами даже великодушен...

Ещё разительнее обрисовался характер Марины. Какое сильное, бешеное честолюбие!.. Ей всё равно, истинный ли царевич или просто дерзкий проходимец возведёт её на русский трон... В неудержимом порыве она высказывает Димитрию тайные свои мечты. Они в Москве. Её, ещё невесту, ведут на обряд обручения. Она усыпана алмазами, яхонтами, жемчугами, одета в красное бархатное платье... И вот венчание в храме Успения — строй телохранителей, стрельцов, стольников, знатных ляхов; патриарх возлагает на неё корону; бояре и боярыни целуют ей, помазаннице Божьей, тонкую, изящную руку...

Но любовь Самозванца оскорблена. Если его ждёт неудача, останется ли она верной ему? И в её холодном смехе, в холодном лице он слышит и видит всё: не за ним пойдёт она, не оплачет гибель его — будет гонима неуёмным своим честолюбием! Он полон отчаяния, а она бросает презрительно: значит, он слаб, раз полон сомнений? Так смеет ли он говорить с ней о любви?

И вот звучит гордый его ответ:

В Михайловском он хотел было записать эту сцену, возникшую в воображении во время прогулки, но чернила высохли. Впрочем, ни к чему было торопиться: ведь он пока что закончил лишь первую часть трагедии, первые девять сцен.

И он поспешил в Тригорское.

Вот и наступил канун её отъезда. А ей удавалось всё, чего она желала! Ей удалось в этот день выглядеть ещё необыкновеннее, ещё притягательнее, чем обычно.

Его охватила тоска. Как вырваться ему из заточения? Вот она исчезнет, как прекрасное видение, — он же останется, и теперь один, уже совсем один! Потому что уезжает не только она, но все сразу: Алексей Вульф возвращается в Дерпт, а Прасковья Александровна увозила свою молодую команду в Ригу.

Он был какой-то задумчивый, не очень душный, с мирно уплывающим за лес солнцем, с одиноко зажёгшейся в небе яркой звездой.

Он подошёл к ней. На её лице сияло торжество победительницы.

— Завтра утром вы уедете, — сказал он. — Что остаётся мне делать в деревенской глуши? Думать о вас. Или постараться не думать о вас? Может быть, вы разрешите всё же писать вам?

— Пишите, — ответила она, — если душа ваша будет страждать.

— Будет, будет! И ждать писем от вас...

— Но что в них вы найдёте?

— Я найду строки, написанные прелестной вашей рукой. Но если бы ваши слова выразили то, что сейчас выражают ваши глаза!..

— Боже мой, что же они выражают? Я вовсе не виновата...

— Нежность. Я умру с тоски, я смогу думать только о вас. Мне будет чудиться ваш образ, ваши глаза, ваши полуоткрытые уста...