Лев Дугин - Тревожный звон славы

— Жара?

— Так кто ё знает, — ответил тот и тряхнул головой. У молодого барина и у парня в улыбке сверкали зубы.

— Да ведь жара!

— Так Успенье ж, барин! Госпожинки, вспожинки, дожинки...

Пушкин не понял, но слушал и кивал головой.

— А звать тебя как?

Тот назвался.

— Ну ладно, прощай. — Пушкин пожал ему руку, вскочил в седло и перехватил повод.

Снова зазвенела у лица мошкара. В воздухе — тёплом, недвижном — растёкся тягучий медовый запах. Поля спело, отяжелело желтели.

...Конечно, ещё в лицее он написал «Бову», следуя за Радищевым и Карамзиным, — ему мнилась русская национальная поэма, а она оказалась всего лишь перелицовкой Вольтера на русский лад. Потом он написал «Руслана и Людмилу», желая хоть как-то восполнить брешь — отсутствие русской средневековой литературы, но и в этой поэме было мало русского. На юге возникали замыслы о Мстиславе Мстиславиче, о Владимире — замыслы исторических эпопей. Темы были русские, но, увы, без оригинально-национального.

Он отогнал назойливую мошкару, дал лошади шпоры. Опять бабы и мужики, их нестройные голоса, жёлтые нивы.

С некоторых пор все говорят о народности, требуют народности, жалуются на отсутствие народности в творениях русских писателей. Но кто же толком определил народность? Бестужев воюет против галлицизмов, Кюхельбекер величает летописи и сказания. В чём-то каждый прав, да разве только в выборе предметов из истории, в употреблении русских слов истинная народность? Кто народен в России? Крылов. А почему? Потому что отличил черты наших нравов — весёлое лукавство ума, этакую русскую живую насмешливость, живописный способ выражения мыслей. Народность — она в самом духе произведения, в каких-то основах его. Вот Европа: Малерб и Ронсар истощали силы, усовершенствуя стих, и забыты. А Шекспир, Лопе де Вега, Кальдерон, Ариосто [198] Малерб Франсуа де (1555—1628) — французский поэт, автор од и гимнов. Ронсар Пьер де (1524—1585) — французский поэт, глава группы поэтов «Плеяда». Лопе де Вега Карпьо Феликс (1562—1635) — испанский драматург, создатель около 2000 пьес. Кальдерон де ла Барка Педро (1600—1681) — испанский драматург Ариосто Лудовико (1474—1533) — итальянский поэт, автор поэмы «Неистовый Роланд», комедий, сатирических стихотворных посланий. , Расин и темы-то брали вовсе не из жизни своего народа, а на творениях их печать народности. Немцам чужда учтивость героев Расина. Французам чужды нравы немцев. Русским чужд Лафонтен с его naivite, простодушием.

Он свернул на дорогу в Тригорское. Всё же чувствовалась вечерняя прохлада.

Баба звонко кричала:

— Бараше-бараше! Бася-бася! — Она созывала овец.

Пьяный мужик, шатаясь, шёл навстречу. Он остановился и, размахивая руками, обратился к Пушкину:

— Вот анадысь пошёл я взгороду городить, штоб скот не ходил. Да не хоц ничего делать! Знай я пью, бабу свою бью, анадысь так взлупил... Барин ты мой дорогой, вот я пью, вот всё пью...

Тригорская анфилада комнат была пуста. Мамки увели младших детей, только бойкая экономка приветствовала Пушкина и, как обычно, предложила мочёных яблок. Но он прошёл в библиотеку.

Перебирая книги, он подумал о том, что так же могла бы Татьяна прийти в опустевшую усадьбу Онегина, в его кабинет, и по книгам, по заметкам на их полях постичь его странный противоречивый характер. В какую главу мог бы он вставить такую сцену? В год путешествия Онегина. Предполагал же он путешествие Онегина, даже в нескольких строфах описал уже Одессу, где, дескать, он, Пушкин, встретился со своим приятелем... Впрочем, весь план был ещё туманен. Нужно только не забыть внезапно возникшую эту поэтическую сценку!..

Да, уехали тригорские его друзья, и он чувствовал себя совсем одиноким. Проклятая неволя, проклятое заточение! Он не смог даже сопровождать женщину, расположения которой добивался — и, может быть, добился бы! Тоска... Нелепость за нелепостью... Преданный Жуковский всё же умолил дерптского врача Мойера ехать в Псков делать операцию по поводу аневризма — лишь кое-как удалось пресечь вздорную эту затею. Брат, единственный его брат — чужой ему человек; он не желает, ленится, не находит времени быть хоть чем-то полезным. Но деньги щедро тратит. Что делать, что делать! Он сломлен, его добивают. Остаётся одно: писать самому царю.

Однажды он набросал выдуманный разговор с царём. Он поменял положения: царь, оказавшись на его месте, должен был бы постичь несправедливую тяжесть наказания, на которое он обрёк поэта. Тайная цель была в том, что рукопись, идя по рукам от друзей к друзьям, дойдёт до царя и напомнит о нём, Пушкине.

Черновик был так густо измаран, что теперь, по прошествии месяцев, он и сам с трудом разобрал его.

«Когда бы я был царём, — так начиналась рукопись, — то позвал бы Александра Сергеевича Пушкина и сказал ему:

— Александр Сергеевич, вы сочиняете прекрасные стихи, я читаю с большим удовольствием.

Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал:

— Я читал вашу оду «Свобода». Прекрасно, хотя писано немного сбивчиво, слегка обдуманно, мысли незрелые... Но это простительно, вам ведь было семнадцать лет, когда вы писали эту оду.

— Ваше Величество, это было в тысяча восемьсот семнадцатом году.

— Но тут есть три строфы очень хорошие.

— Благодарю вас. Конечно, вы поступили не очень благодушно, не щадя моих ближних (он говорил о неожиданной высылке из столицы), зато не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клёве ты...»

Вспомнилась горестная, тягостная петербургская история. Толстой-Американец, в необычный романтический характер которого он почти по-женски тогда влюбился, распустил о нём гнусную клевету. Что бы с ним сталось, если бы Александр, не уступив настоятельным хлопотам влиятельных друзей и советчиков, не удостоил бы его милостивой беседой на глазах у многих свидетелей!

«...Не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы...» Да, он имел право говорить царю о народности своей славы!

«— Вижу, вы можете иметь мнения неосновательные, вы не уважили...

— Ах, ваше величество, что упоминать об этой детской оде. Лучше бы вы прочли хоть третью и шестую песню «Руслана и Людмилы», ежели не всю поэму...»

Но он конечно же знал, что царь читал, царю понравилась огромная его героическая поэма!

«— Признайтесь, любезнейший, наш товарищ король гишпанский или император австрийский с вами не так бы поступили: за все ваши проказы вы жили бы в тёплом климате».

Именно это и произошло! Его удалили в тёплый климат, в полуденный край. А дальше шла речь о конфликте с Воронцовым и несправедливой высылке его из Одессы в глухое Михайловское.

«— Признайтесь, вы всегда надеялись на моё великодушие, — заканчивал разговор царь, то есть сам Пушкин.