Владимир Дружинин - Град Петра

Пускай прогонят Толстого... Но барон де Сальви отстранился, приказа такого он не получил. Толстой продолжал докучать — и всё назойливее, без всяких политесов:

— Доставлю тебя отцу... Доставлю живого или мёртвого...

Румянцев, дипломата сопровождавший, сжимал кулачищем рукоятку сабли.

Алексей колеблется. Всё ещё цепляется за химеру. Карл вовсе не намерен воевать из-за приблудного. Как вразумить? Толстой придумал, пошептался с австрийскими чиновниками, развязал кошелёк.

Воскресным вечером, в храме, что против замка, рокотал орган. Ефросинья, терзаясь мыслями о своём будущем, пыталась молиться. При выходе какие-то мужчины грубо взяли её под руки, потащили к повозке ужасного, совершенно деревенского вида. Барон ухом не повёл, негодяй. Обернулся на крик Алексей, выхватил шпагу. Подоспел и брат Иван, запустил в одного из напавших камнем. Отбили.

Хороша защита цесаря...

— Убежим отсюда, — сказал царевич, отмеривая успокоительные капли себе и подруге. — В Рим, к папе.

— На крылышках, — откликнулась Ефросинья горестно.

Из замка не выпустят, так надо обмануть врагов. Ехать с ними и по дороге, улучив оказию, скрыться. Постучаться в обитель какую... Либо в Риме, прямо к престолу его святейшества. Уж туда-то Толстой не пробьётся. Гвардейцы швейцарские приставят алебарды к толстому пузу.

— Ну примет нас папа, — откликнулась Ефросинья вяло. — А чем заплатишь?

Без труда разбила смехотворный план. Даром только по шее дают. Папа захочет выгод для католической церкви — неужели непонятно? У него своя политика — соединение церквей, о чём давно стараются иезуиты. А желает ли православное духовенство подчиниться папе? Попробуй спроси! Наверняка прощайся с короной... Останется Алексей отщепенцем, проклятым в церквах. Умрёт родитель — на царстве будет Евдокия или кто из бояр.

Но тогда выход один — возвращаться к царю. К этому подталкивает теперь Ефросинья. Валяться в ногах, вымолить прощенье, зато снова забрезжит российский трон. Стоит ради него и унизиться и отслужить.

Мало убедить Алексея, — надо ещё придать ему смелость. Ефросинье легче. В Петербурге, накануне отбытия за границу, с ней разговаривал Меншиков: в доме Никифора Вяземского и в его присутствии. Светлейший сперва позубоскалил: раздобрела девка, не ущипнёшь. Впрочем, нет, пардон — её высочество... Потом, как бы из простого любопытства, посмеиваясь: с чего перемена в Алексее, столь внезапная?

— Подрос, верно, — ответила она в тон губернатору, шутливо.

— Охотой едет?

— Хватит, пролежал бока-то...

— Милостивец наш, — вставил Никифор, — завсегда питал интерес путешествовать.

— Так ведь не гулять зовут, — оборвал Меншиков. — В армию, шведа воевать.

— Аника-воин, — фыркнула Ефросинья.

— То-то и оно. Как же мыслит?

— Меня, говорит, родитель под пули не выпихнет. Побережёт, чай, наследника.

Сочиняла, выбирая слова тщательно.

— Наследник, значит, — произнёс светлейший жёстче. — А то — в монахи, в пустыню...

— Шатало его…

— А как опять шатнёт?

— Куда же? Не дай господи!

Смятение изобразила сколь могла естественно. Глаза открыла широко и недоумённо.

— Мало ли... Твоё дело женское, ты при нём будь. Нитка за иголкой.

Усвоила Ефросинья и недосказанное. Подозревает князь, а вмешаться в силу царского приказа не может, да и не считает нужным. Набедокурит Алексей — тем лучше... Другого наследника прочат они, Меншиков и царица.

Выйти бы за ворота замка, на рынок, окликнуть цыганку-вещунью, открыть ей ладонь...

Нитка за иголкой... Это неразрывно. Следить надо за Алёшкой, не продешевил бы. Должен ставить условия. Во-первых, чтоб не разлучили его с ней. Во-вторых, чтоб назначено было жить уединённо, в деревне.

Толстой принял условия. Царевич тотчас известил отца — возвращается он, «всенижайший и непотребный раб и недостойный назваться сыном...

Собрался впопыхах. Лихорадочно швырял в камин бумаги, всё спалить не успел, доверил Ефросинье. Она хворала. Оставил на попечении брата её и Афанасьева — повезут беременную деликатно.

Четырнадцатого октября 1717 года, охраняемый Толстым и Румянцевым, Алексей выехал.

Ефросинья, полулёжа в кресле у топившегося камина, перебирала корреспонденцию: цидулы из России, цифирью; черновики посланий царевича, адресованные друзьям и сенату. Жгла с выбором, несколько листков приберегла.

Пётр уже в Петербурге. Приехав, в тот же день осмотрел першпективу, проложенную к Александро-Невской лавре. Сопровождал Трезини. Каменная Благовещенская церковь заложена, а также кельи, чем царь остался тесьма доволен.

Отправились к Леблону. Дом у него теперь на Васильевском — новый, с мастерскими и службами. Хозяина не застали. Мария Маргарита — в халате, заспанная — бормотала пардоны. Вынула из поставца бутылку бургундского. Царь, смакуя вино, огляделся. Мадам, верно, на сносях. Посмотрел ей на живот.

— Дитя?

В кресле гурьбой теснились куклы — нарядные, в шелках и бархатах, волосы разным манером, гладкие, взбитые, пузырём, чалмой турецкой, башенкой. Мария Маргарита засмеялась. Нет, не ждёт ребёнка, — куклы из Парижа, выписаны для петербургских особ: очень желают они знать моду и причёски.

— И французскому учите их! — сказал царь.

Вдруг подался вперёд. Мадам вскрикнула — царь схватил её за нос и выдавил ногтями угорь. Потом вытер обе руки об кафтан, кивнул задумчиво и отбыл. Пройдут годы, Мария Маргарита будет рассказывать об этом внукам.

Леблон в Петергофе безвылазно. Так и надо... Пётр собрался туда до рассвета. Залив шумел и пенился, ветер с норда, попутный, подгонял «Лизетту» — личное судно царя, названное в честь его любимой собачки. Послушен родной штурвал, не отвык хозяин.

Шаркнули сходни, коснувшись свежих досок пристани. Леблон встретил радостно. Заговорить сразу о генеральном чертеже не посмел, хотя вопрос жёг гортань. Кашлял, ловил концы длинного шарфа, кутался.

— Не жалею сил, ваше величество.

Облицована дамба, чернеет канал — грубокой бороздой, сквозь парк. Слева Монплезир, будто сдвинутый к морю лавиной зелени, тронутой осенним багрянцем. Маленький голландский домик вытянул в стороны, по гребню берега, лёгкие крытые галереи — престиж обязывает. Пусть не по климату эти щедрые проёмы и холодный мраморный пол — строение ведь летнее. Царь доволен, а Леблон шагает понуро. Он только наблюдал за работами, проект его суверен отклонил, одобрение относится к Браунштейну.

Пошли по бровке канала к дворцу. Статуй в нижнем парке стало больше. Царь сказал, что скоро пожалуют Адам и Ева, заказанные в Венеции ваятелю Бонацце, искуснику славнейшему.

— Рагузинский [120] Рагузинский Савва — русский резидент в Венеции, занимавшийся по поручению Петра I подысканием и отправкой в Петербург произведений скульптуры. пишет, в вашем Версале мало таких, скульптур есть.