Владимир Дружинин - Град Петра

— Жалоба невесты. Жених — рыбак, море похоронило его... Любимая песня Марты.

Растрогался, опустил смычок.

— Двадцать семь лет прожито в Ливонии, друг мой.

— Но вам грех жаловаться.

— Да, конечно. Есть новость, слушайте, — и он вскочил, повесил скрипку.

Царь приказал учредить гимназию. Настоящую, по-европейски... Вести учеников дальше, на высоты наук... Пастор уже составил программу. Доменико взял листки. «Сирийский, халдейский» — бросилось в глаза. «Учение Декарта». Не забыты и правила хорошего тона, танцы, верховая езда.

Стопы рукописей в кабинете выросли — Глюк готовит новые учебники для гимназического курса.

— Преподавание я ввожу наглядное. Первичное есть вещь, то, что мы видим, осязаем. Это не моя идея. Это сказал Коменский [52] Коменский Ян Амос (1592—1670) — чешский мыслитель-гуманист, педагог. , учитель учителей. Вот, я перевожу на русский его труд!

«Введение в языки» — значится в заглавии немецкого издания. Поразительно, как он успевает, неутомимый наставник, поклонник разума человеческого!

Насмешливо, чуть презрительно следит за беседой Декарт. Пернатые щебечут оглушительно с обеих сторон портрета, словно поют хвалу. Свысока взирает философ на людские горести. На кого же надеяться? Только на царя.

Пётр не раз посещал школу при Доменико. С Глюком неизменно ласков. Требует отчёта об успехах учеников. Небось не все прилежны.

— Лентяев лупить. Тупиц вон, мин герр! За порог! На глупость дохтура нет. Вон, в солдаты!

Пастор скорбно кивал. Не в его обычае расправляться круто.

— А вы, — царь обратился к Доменико, — примечайте, кто способен к архитектурии. Возьмёте с собой в Петербург.

— Фатер, — вмешался Меншиков, сопровождавший царя, — почто туда? Их Фонтан мой выучит. В Петербурге и без того ртов...

— Ох, отберу я твоего Фонтану, губернатор! В игрушки играете. Вишь, Ивана Великого захотел!

— Милостивец, — взмолился Меншиков. — Для меня нешто... Престиж ведь.

— Шведов престижем отбивать будем?

— В Петербурге Ламбер, — канючил губернатор, — куда ещё Фонтану?

— Ламбер воевать уйдёт, — отрезал царь.

Доменико, встречавший Меншикова до того мельком, теперь разглядывал его взыскательно. Смешно, до чего подражает царю... Нервно подёргивает щекой, вскидывает голову, хотя болезненный тик ему, должно быть, не свойствен. Такие же усы — двумя вытертыми растрёпанными щёточками... Нет, теперь уже не подражание — въелось в плоть.

Царь заторопился, обнял Глюка, сказал, что Марта здорова, просит не беспокоиться. Уходя, шепнул пастору несколько слов, и тот почтительно склонился.

— Послезавтра крестины, — услышал Доменико. — Его величество желает ребёнка от неё. Невероятно... Марта, моя Марта!

Обряд совершился в кругу близких. Марта стала православной Екатериной. Поразительно то, что царь назначил крёстным отцом Алексея, своего сына. С какой целью? Вовсе не щадит несчастного мальчика, весьма чувствительного...

Вскоре довелось увидеть Алексея. В Преображенском, при большом стечении приглашённых, отпраздновали наступление 1704 года. Долговязый, неулыбчивый, очень бледный. Обиду таит, зол на отца...

Царь, казалось, был беззаботно весел. Пил и не пьянел, некоторых важных вельмож понуждал пить, но архитектора щадил. О делах не забывал ни на минуту. Меншикову, который, опустив голову на залитый вином стол, мурлыкал песню, велел собираться в Петербург. И немедля. Тот мигом протрезвел.

— Припасёшь всё для мастера... Чур, чтоб не утоп там!

Доменико выехал десятого января, с отрядом конницы и с обозом продовольствия для города на Неве. Был ясный, морозный день, Москва плавила на солнце золотые купола, полнилась оглушающим скрипом полозьев. А неделю спустя завыли вьюги.

«Святой Доменико не звал меня ночью. Я спал на новом месте и без сновидений. Значит ли это, что я достиг конца своего пути, начертанного мне? Или сказалось страшное утомление — мы пробивались через завалы снега».

Начался первый день в Петербурге. Доменико опишет его подробно — в дороге не брался за перо, на станциях спешил отогреться, лечь.

«Счастье, что русская печка крепко бережёт тепло. В двух шагах от неё холодно, ветер продувает моё жильё насквозь. Но изба, отведённая мне, — роскошь. Большинство ютится в шалашах. Их можно принять за кучи снега, пока не заметишь вход — узкую щель, затянутую чем попало. Между тем царь называет Петербург своим раем».

Окно, заделанное обломками стекла, светлеет. Ветер посвистывает на их лезвиях, покачивает шпагу из Саксен-Альтенбурга, висящую на ржавом гвозде.

— Я на войне, на войне, — произнёс Доменико вслух, глядя на шпагу.

Денщик принёс в котелке похлёбку — жидкую, с овсяной крупой, с крохотным кусочком солонины. Где минестра синьоры Бьяджи? Где полента?

Семён — так зовут денщика — медлителен, немногословен. Родом из Перми. Это так же далеко, как Астано. О чём он думает, ухаживая за иностранцем?

Вошёл Меншиков. Деловито поздоровался, по-хозяйски осмотрел жилище, вытащил из стены клок пакли. Смачно выругался.

— Эй, солдат! Вон дыр-то у вас! Застудишь мне архитекта, сучий сын. Мастер, ты гоняй его, а то зажиреет! По роже дай!

У крыльца ждали сани.

— Не взыщи, — утешал губернатор. — У нас и генералы этак... Дрожат в пятистенках, как хвост овечий. Ладно, у тебя дрова сухие. Я тебе выбрал берёзовых…

Лишь одно слово незнакомо — «пятистенка». Спросил, обдумав фразу. Оказывается, изба, его изба. Пятая стена, поперечная, отделяет каморку Семёна, которая служит и передней. Резиденция царя подобного же рода, только просторнее.

В сани — город смотреть. Лежат под медвежьими шкурами. Сырой норд-вест обжигает лицо. Кругом шалаши — словно норы, врытые в снег. Под ними угадываются сараи, кладовые, поленницы, маленькие, обведённые хлипкими заборами огороды. Меншиков поднял трость, показал красную крышу.

— Пале-Рояль.

Подмигнул при этом, как будто вызывая на ответный юмор.

— Князь знает французский?

— Чуть-чуть, — бросил Меншиков и, ноготь к ногтю, отмерил эту малость. — А вы? By парле? Давайте мне экзерсис!

Наставительно добавил:

— Без французского нельзя. Плохой шевалье талант.

— Чин-чин, — вырвалось у Доменико. — Говорят в Италии, когда пьют. Похоже...

— А пьют, верно, чуть, — развеселился губернатор. — Вы, например, как курица... Не желаете?

Нашарил флягу, обтянутую кожей, откупорил, протянул. Пришлось отхлебнуть, из вежливости. Губернатор приложился основательно, сославшись на студёную погоду. Вытер усы, откинулся удовлетворённо.

— Чин чином. И у нас так говорят, мон шер. Значит, нормаль.

Потом снова протянул трость, обвёл ею круг, — здесь Городовой остров. Красный дом на берегу — царский. Глаза губернатора при этом насмешливо сузились. Распахнулась площадь. Над ней — церковь Святой троицы и поодаль — низкий, длинный гостиный двор, будто павший ниц перед храмом, за ним избы. Всё новое, в желтизне голой сосны. Высокой, пологой белой волной надвинулась крепость Петра и Павла. Доменико помнил карту, смотрел и узнавал.