Владимир Дружинин - Град Петра

— Чего там? — теребит Алексей. — Не ври только.

Фроська повизгивает от восторга — похоже, и впрямь волшебство.

— Тебя вижу. Христом клянусь. Вижу, вижу... Ты царь. Корона большущая...

— Не я — король чей-то. У нас шапки. Вот скатаю в Преображенское, привезу.

Во дворце, где царевичу отведены покои, много лежалых уборов, пересыпанных порошком от моли. Старых, запретных... Однажды он примерил шапку, отороченную соболем, атласный, в самоцветах охабень. Дня два тешился, выносил колкости царевны Натальи, потом надоело. Снял долгополое облаченье, натянул привычное: короткие штаны, камзол. Пробовал бороду вырастить — пробилась хило, болотными кусточками. Сбрил.

Тоска берёт во дворце. А бывало, грезились сержанту бомбардирской роты эти вздыбленные крыши, фигурные коньки, резные крылечки, наличники, столбики, прищуренные терема, задиристые башенки. Но без матери там пусто. Пыль на её ларцах. Пыль на деревянных лошадках, на самопалах, на качелях, на домике, в котором жила когда-то Феклуша, милая сердцу черепаха.

Отлучается Алексей всё чаще, дни и ночи проводит в доме Вяземского, с Ефросиньей. Здесь он не ребёнок — мужчина. Покоряясь ему, Фроська уверяет: не ведала, не воображала мужчины сильнее. Его женщина... Эти четыре стены — цитадель Эрота. Никифор нос не смеет сунуть.

Жалкий он человечишка, Никифор. Одно названье, что хозяин. Командует Фроська. Из подлых, а вот поди же... Да точно ли? Не дворянского ли семени?

— Отстань, законная я! — отвечает Фроська на расспросы. — Не гожусь, так прогони.

— Полно тебе...

— Всё равно мне слёзки. Твой батюшка прогонит. Тебе вон невесту сватают.

Известно, затем и поехал за границу Гюйсен, бывший наставник. Царь на немке хочет женить.

— Меня кнутиком, да прочь, — пригорюнилась Фроська. Выдавила слезу.

— А батюшку — Карл кнутиком, — разозлился Алексей.

— Грех так говорить, миленький.

— А жену в монастырь сослать не грех ему? С курвой жить не грех?

— Царская воля, миленький. И меня в монастырь. А то удавят.

И снова, полушутя, гадают на перстне. Если долго глядеть — откроется будущее. Для Алексея былинка, затопленная в пучине, превращается в гроб. Царь там лежит, более не опасный. Грешно желать этого. Но духовник Яков Игнатьев прощает.

— Государь бога обидел в гордыне своей, — возглашает он и гвоздит ястребиными глазами. — Десница господня укоротит век его.

Речи бунтовские, Алексей внимает им боязливо, но с наслаждением. Духовник похож на архистратига Михаила — только меча огненного не хватает.

— Петербург — город проклятый. Господь уничтожит его, как Содом и Гоморру, за всякие мерзости. Вертеп богохульников, развратников...

Вдохновенно перечисляет мерзости Яков. Царь и ближние его отступили от веры, в пост едят скоромное и солдат к тому принудили. Тьмы-тьмущие мужиков не пашут, не сеют, землю роют там... А чего роют? Могилы себе... Кидают царские слуги тех православных в ямы, ровно собак, без савана, без отпеванья. Оттого град тот терпит наводнения, мор и глад. Люди бегут оттуда. Царь набрал себе всякой сволочи — с нею и правит Россией. Кто у него в почёте, в высоких чинах? Чернь безродная. А дороже всех иноверцы, еретики. Из старых фамилий мало кто служит царю с охотой.

— Мало, мало, — вторит Алексей. — Проклятый город... Содом и Гоморра...

Само собой, жить он будет с матерью в Москве. Благолепие храмов, образа чудотворные, мощи святых угодников — тут они. Столица истинная.

— Готовься! — взывает Яков. — Готовься принять помазание! Достоин ли? Созрел ли для бремени сего? Слабый ты... Скорблю, нет в тебе отцовской силы.

Указывает, грозя перстом, кого избрать в советчики. Дядю Авраама прежде всех — муж, наделённый мудростью, твёрдый в вере, царю не поддался. Настанет срок — униженные возрадуются.

— Возрадуются, — шепчет наследник.

Лишь потом пробуждается обида. Неужели он слаб? Отцовская сила враждебна, но рождает зависть. Да, слаб, лебезит перед старшими. Царь двинул бы Якова, схватил за патлы, воняющие прогорклым маслом.

Пуфендорф [59] Пуфендорф Самуэль (1632—1694) — немецкий юрист, представитель естественно-правовою учения в Германии XVII— XVIII вв. , учёный немец, различает три манеры управления: монархическую, когда один властвует, аристократическую — иде же помогают благороднейшие, и демократию — сиречь владычество народа. Монарх бывает тираничен, пример тому — отец, хоть и славит Пуфендорфово сочиненье. Чернь груба, необузданна. Стало быть, предпочтительно царствовать, окружив себя благородными.

Учился Алексей прежде лениво, теперь, повзрослев, стал прилежнее. Учителя, приходящие к нему, довольны, Никифор — воспитатель по должности — ликует. Царь велел и рукам дать работу — что ж, Алексей не против, посещает Людовика де Шпеера, искусного токаря. Получил для отсылки отцу свидетельство.

«Ваш сын многажды в моём доме был и изрядно точить изволит», — написал мастер.

Из гистории ясно: народы идут от варварства к просвещению. Верно, такова божья воля. Без наук ныне не царствовать. Прежде цари обходились, замкнутые во дворцах. Лишь на богомолье выезжали, Алексей же не прочь повидать Европу. Любопытны чрезвычайно описания различных стран, нравы и обычаи в них, этикеты чужих дворов. Не хуже отца будет начитан... Математику не любит, но вникает, притом с некоторой надеждой. Задобрить отца, да испросить награду за успехи. Свиданье с матерью.

— Выкинь из головы, — отрезал Яков. — Не проймёшь, чёрствая у него душа.

И тётки ладят — глупость, напрасное мечтание. Гнев обрушит царь. Фроська разревелась. Разлучит царь, обратно в службу упечёт. Одно остаётся — ехать в Суздаль тайно.

— Духовные меня не выдадут. Жалеют мать. А здесь — никому про это...

— Никифору-то можно?

— Нет, и ему нельзя. Брату твоему скажем погодя... Игумена упредить бы надо.

Вяземский сидит в своей половине безвылазно. Часами составляет отчёты. Мусолит, переиначивает — хулить царевича не за что, а хвала излишняя подозрительна. Писанье освещает лучина, зажатая в зубах серебряного грифа. Потрескивает тихо, приятно, словно мурлычет.

Фроська вошла и плотно закрыла дверь за собой. Огляделась в полумраке, попрекнула хозяина скупостью — свечи, что ль, не по карману? Затем передала разговор с Алексеем — слово в слово.

— Матушка!

Бледная, вялая рука поднялась к сердцу. Женщина смотрела с презрением. В деды годится, а он — матушка!

— Как быть-то? Пропадём мы с тобой, коли поедет. Ишь ведь, подрос, коготки кажет. Несчастье наше... Авраам настраивает, аспид. Сговор, матушка, сговор! Ох не своей смертью умру! Чую — на плахе...

Брезгливая усмешка застыла на Фроськином лице. Противны причитания, противен Никифор, состарившийся прежде времени, погасивший в себе мужское.