Владимир Дружинин - Град Петра

— Небесный же, — возражает Порфирий. — Естество иное.

— Всё одно природа.

Илья ни при чём, получается. Природу как понимать? Порфирию жаль пророка, грохочущего в облаках. Являлся же он благочестивым людям — стоит в венце, мечет копья. И коней разглядели те люди, и колесницу, унизанную самоцветами. До полуночи спорил Порфирий с приятелем — разорались, кур разбудили. Голосище у Никодима дьяконский. Вдова серчает. Пустобрёх, богохульник!

Порфирий заступился — Никодим зла не причинит, послушать его занятно. Справный христианин. Правда, был привержен к старой вере, хоронился в скиту, сгореть решил с братией, но опомнился. Рубаха уже пылала на нём. С той поры ожоги на теле, а в памяти — вопли несчастных, пожираемых огнём. Скитался потом вдали от родных вологодских лесов, от полоумного старца, завлёкшего паству в костёр. Наваждение рассеялось.

— Мы раньше двумя перстами крестились, а ныне тремя. Манной, что ли, осыпало? Мужик наг и бос, мякину жрёт. Ощипан как курица. И то сказать — щепотью способнее. До костей щиплют. Что князь-боярин не ухватил, так поп зацепит.

— Юдоль наша, — откликался Порфирий. — Во веки веков... А где есть воля? У казаков? Сойке моему напели — на Дон утёк.

— Зря, — и Никодим рубил ладонью стол. — Был у них Булавин [91] Булавин Кондрата Афанасьевич (ок. 1660—1708) — предводитель крестьянско-казацкого антифеодального восстания, донской казак. атаман. Слыхал? Воронье насытил ратью своей. Сдуло всех яко дым. Царя не одолеть. Сведений король и тот расколочен. Планида его меркнет, а царская в зените славы.

— Это уж точно, — кивнул Порфирий.

Оба видели царя — печник в Питере, а Никодим под Азовом. Турецкая пуля искала с месяц и нашла предназначенного, ужалила в ногу. Охромел, с пушкой простился, определили ему фуру и лошадей. Возил припасы с пристани, затем, после падения Азова, вовсе вышел из армии.

— Офицер — тот страшился царя. Солдата Пётр Алексеич не обидел. Зато викторию трубим. Бывало, с крымцем война али со шведом, с поляком — кто в убытке? Мы! Наших-то полегло тьма темь! Стрелы у крымцев — вжик, вжик! Пока изготовишь пушку — их нет. Глядь — деревня заполыхала. Старых прирежут, молодых в полон, к султану на базар. Молили мы бога, абы дал нам силу. Да, сподобился я узреть государя — этак вот, как ты сейчас, на шаг от меня, на батарее. Говорит: «Сыны мои, сбейте мне ту вышку!» Сам ядро всунул... и лик его пресветлый со мной, покуда жив.

— Где?

— Не за пазухой же! — громыхнул Никодим и показал гулким ударом в грудь. — В себе ношу. Эхма! Не дошёл я до Азова... Мухамедане же, вера своя, обычай свой — любопытно... Не дошёл — нога вот...

Хромая у Никодима нога, а руки золотые. В Рязани он плотничал, в Муроме золотил церковные главы. Сколь мест российских обковылял! Кузнечную работу довёл до художества — тому свидетельство на купецких воротах. Толоконников развязал кошель, да с лаской: «Сделай милость, Никодимушка, постарайся!» А его подхлёстывать нечего — старанье в жилах, амбарный засов и тот расцветёт.

И в Москве, на боярских воротах, — его изделия. Там встретился ему дошлый семинарист-книгочей, обучил грамоте. Он и внушил насчёт природы.

— Молния — тот же огонь, — долбит Никодим. — Избу спалит, человека убьёт — это ли святость? Вслепую разит.

— Божье наказанье, — гнёт своё Порфирий.

— А ты сбегал по воду, да и залил проворно. Отменил, значит, суд божий?

— К чему это? — смутился печник.

— Стой истуканом, молись — бог пожар не задует. Верно? Сам не плошай. Огонь, он огонь неизменно, дерево в пепел обращает. И вода так же... Такой воды, чтобы огонь не гасила, в природе нет. Или чтоб горела... Я к чему говорю. Бог сотворил природу и дал ей ход — ну, как ты, к примеру, часы завёл. Шестерни все вперёд крутятся, не назад же. Закон им задан. Река вспять не хлынет по молитве твоей.

— Почему нет? Чудотворцы, осиянные благодатью...

— Природу не ломали, не было сего... Господь изгнал Адама и Еву из рая, верно?

— Ну, изгнал.

— И сказал: в поте лица добывайте хлеб свой. Верно? На меня, мол, не надейтесь!

— Что же, отказался от нас?

— Зачем? Землица есть, растение разное — мало тебе? Жар солнечный — мало тебе? Пролежишь весну на печи — бог не вспашет за тебя. Ты думаешь, всевышний смотрит, умыл ты рожу сегодня аль нет? Упал волос с твоей головы аль не упал? Больно надо ему... Завёл он природу, совершает она круги — планиды вращаются, земля наша, круговорот сезонов на ней — зима, лето и опять зима. А ты понимай, как тебе жить!

Это Порфирий приемлет. Ленивому бог не поможет. Однако захолонуло на сердце: неужто слепа природа и брошен он, яко сирота в ненастье, без всякого покровительства? А вера на что?

— Молитесь — и даруется вам, глаголет писание. Страждущие, вон, к божьей матери казанской бредут. Исцеляет же — которые с верой припадают.

— К столбу, если с верой, тоже подействует. Чудотворная, а на чём висит? На гвозде. Не вобьёшь ты его — свалится с голой-то стены.

— Тише ты, дьявол!

Коснулись запретного. Слыхал Порфирий подобные речи: отвергал иконы поп-расстрига, хулил один пьяный бродяга — его тотчас вывели из кабака, крикнув «слово и дело». Святотатство Никодима пугает сладостно. Чему ещё учит тот семинарист, объявший природу и суть бытия?

— Люторцы не вешают икон, — зашептал Никодим. — Ништо им — сытые, гладкие... Сказано, не сотвори себе кумира. Икона — вещь, дерево да краска. Молитвы наши, малеванье наше впустую. Бог нас по делам судит.

— Так судит всё же?

Легче стало Порфирию — ощутил в заколебавшемся мире опору. Всевидящее око словно вырвалось из тумана, блеснуло вновь.

— Иконы бог презирает. Сколько их снято, сколько лампад потухло! Поубавилось идолопоклонства. Бездельники, вестимо, клянут государя — православие-де порушил, антихрист.

Порфирий соглашается — монахов, попов расплодилось излишек. Работал он в одном монастыре. Скопище непотребных, Содом и Гоморра.

— Господь за руку не водит, — продолжает Никодим. — Хоть царя, хоть тебя. Твоя воля, человече! На аркане, что ли, в рай поволочёт? Докажи богу и царю, каков ты есть! Истинный христианин или ложный... Ты примечай: кто зло на него копит, на царя? Бояре, духовные. Уж он сбил с них спесь! Друг ему самый любезный кто? Меншиков, из самых простых мужик. Солдатам уваженье, нам, мастерам. Плута, лежебоку отмотыжит, невзирая что дворянин. Да пущай князь! Сожалею я — помощников у Петра Алексеича маловато. Ты говоришь, рабство у нас... Семинарист сказывал — в немецкой земле не продают крестьян, как лошадей.

— Не продают, — подтвердил Порфирий.

— Государь печалится. Видит мученья людские, душа болит у него. У господ бы болела... Так нет — у нищего полушку отымут. Свора псов жадных... Тяжко с ними Петру Алексеичу. Кругом обложили, одного желают — в мошну поболе насовать. Погоди, вот покончит он со шведом, а тогда и за них возьмётся. Помяни моё слово! Такого царя в России не было.