Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

— Да, я так сказал, — довольно вяло, впрочем, произнёс султан Ахмед со своего возвышения.

— О мой повелитель, в тебе кипит кровь воинов Пророка, распространивших свою власть и своё оружие на все стороны света, подчинивших исламу полмира. Но ты забыл, что и неверные вошли в силу. Русский царь сокрушил короля шведов, у него сильное и хорошо организованное войско. А король шведов, как ты помнишь, почитался непобедимым у гяуров.

— Со времени поражения короля Карла прошло много лет...

— Да, но за эти годы русский царь ещё более усилился, — бесцеремонно перебил везир своего повелителя.

— Что же ты предлагаешь, мой везир? — лениво вопросил султан. Он не любил разговоров на такие темы. Он вообще не любил политики. Довольно того, что он властелин огромной и могущественной империи, что перед ним все падают ниц, что имя его повергает в трепет царства, королевства и народы. Пусть политикой занимается везир. Ему повезло наконец: его правая рука — великий везир Дамад-паша наделён истинной мудростью и его советы всегда полны благоразумия. Но должен же он, султан, время от времени подвергать всё сомнению, как советуют мудрецы и на Востоке и на Западе. Он чувствовал себя обязанным являть свою волю. Она должна быть непреклонной, верно. Но лишь в том случае, когда эта непреклонность не вступит в противоречие с интересами империи и не послужит умалению его высокого имени.

— Так что ты предлагаешь? — повторил он, видя, что Дамад-паша отчего-то замешкался с ответом.

— Я предлагаю слова, а не дела, мой повелитель. Мы будем непрестанно говорить о войне, пугать войной, раздувать нашу мощь. Этого будет достаточно. Царь задумается. Я постараюсь, чтобы отовсюду до него доходили слухи о движении наших войск, о наших усиленных военных приготовлениях. Я вызову его посланников и буду грозен и непреклонен. Я сошлюсь на твою священную волю.

— Да-да, сошлись на мою волю, — кивнул головой султан. — Я не потерплю вторжения в шахские земли. Они должны принадлежать нам. Это сфера наших интересов, и никто не смеет посягать на них. С какой это стати русский царь позволил себе столь глубокое продвижение на Восток?!

— Гнев твой праведен, мой повелитель. — Везир был серьёзен. — Но могу заверить тебя, что он вынужден будет уйти. Его гарнизоны будут постепенно перебиты, его укрепления разрушены. Уже сейчас они в постоянной осаде. И мне доносят, что кольцо бедствий вокруг них постепенно сжимается.

— Что ты имеешь в виду?

— Нам помогают горские племена. Они захватывают караваны с оружием и провиантом, они убивают тех, кто осмеливается выйти за стены укреплений. Нам помогает и море, повелитель. Оно разбивает их корабли. Аллах всемогущ, он на стороне правоверных.

— Что ещё доносят тебе, мой везир?

— Тот, кто подло изменил нам, кто предал твоё высокое доверие, бывший господарь Кантемир поражён неизлечимой болезнью, несомненно, по воле Аллаха. Его дочь, которая понесла от царя и которую прочили ему в новые жёны, скинула плод, ибо Аллах карает и предателя, и семя его.

— Это отрадная весть, — заметил султан. Но, странное дело, неожиданно что-то похожее на грусть царапнуло его изнутри.

Они были ровесники — он и Кантемир. Водворившись в Эски Сарае, с этой своей султанской вершины он не терял из виду князя Дмитрия. В тот год — год его величайшего торжества — им исполнилось по тридцать лет. Оба были любознательны, оба поклонялись Книге. Султанская библиотека стала их общим ристалищем: тогда Ахмед был ещё доступен.

Но мало-помалу он стал обрастать жёсткой коркой властелина и отдаляться, отдаляться, отдаляться. Ворота Баб-и-Хумаюн, ведшие во дворец, Высочайшие, державные врата, наконец затворились. И князь Кантемир стал просто одним из обитателей квартала Фанар, а его незаурядность — достоянием близких и некоторого числа просвещённых греков и турок.

«В будущем году, а до него уж рукой подать, — нам обоим исполнится по пятьдесят. Похоже, Кантемир покинет этот мир, а я буду царствовать, пребывая всё на той же вершине, которая с каждым годом становится всё более недосягаемой для простых смертных, и не только для них. Но сколько же отмерил мне Всевышний?» — вдруг, словно вспышка, озарил его вопрос. Ещё ни разу мысль о смерти не возникала в нём, не могла возникнуть, ибо, как все владыки, он казался себе бессмертным. И вот только сейчас, когда везир упомянул о смертельной болезни его почти что наперсника, чью талантливость он некогда не только признавал, но и почитал, призрак бессмертия мгновенно отлетел. И Ахмед вдруг почувствовал не то чтобы усталость, а тщету всего, о чём докладывал ему везир.

— Я доволен тобой, мой везир, — произнёс он. — Я всецело доверяю тебе. Поступай как находишь нужным в делах государственных.

Дамад-паша склонился перед султаном. Не так низко, как предписывал придворный этикет, но достаточно почтительно. Его повелитель последнее время не обнаруживал рвения к течению государственных дел. Но сегодня с ним сотворилось что-то странное: он отпустил его непривычно рано, не дослушав доклада... А потом эта формула полного доверия...

Несколько смущённый, везир удалился, пятясь, как было положено от века: владыка вселенной не может быть оскорблён видом спины — чьей бы то ни было: от везира до простолюдина, от иностранного министра до женщины, владычицы ласк. Лишь тот, кто был равен ему по высоте положения — король ли, шах либо иной монарх, — мог повернуться к нему спиной.

А султан Ахмед по-прежнему думал о Кантемире. Воспоминания о далёких днях их юности поднялись из самых глубин памяти и растревожили его. Он принуждён был признать — ещё тогда, — что этот его подданный и сын подданного, вдобавок ко всему не переменивший веры на истинную, был быстр умом, остёр и мудр мудростью старца. Он знал Коран так же хорошо, как священную книгу христиан — Библию. Он был знаком с сочинениями арабских мудрецов, равно и великих греков, таких как Аристотель, Платон, Сократ. Его имя значилось на нескольких книгах — переписчики и миниатюристы размножили их для важных особ: везира, шейх-уль-ислама, рейс-эфенди... И вот он препоручает себя тому, кто принимает души мудрецов.

Ахмед счёл эти воспоминания недостойными султана султанов, ибо только тот, кто умеет управлять собой, достоин управлять другими — так утверждал превосходнейший Абу-Бакр, прозванный Ибн-Баджа, чьё наследие передавали друг другу арабские философы из века в век.

Он дёрнул шнур, и дворец огласил мелодичный звон.

На пороге возник глава чёрных евнухов Харанджи Бешир-ага, или просто Бешир.

— Что прикажет владыка вселенной?

— Пусть войдёт мой поэт Недим [116] ...мой поэт Недим. — Недим Ахмет (1681—1730) — турецкий поэт. . Я хочу услышать его новые касыды и газели.