Руфин Гордин - Петру Великому покорствует Персида

— От щедрот своих государь император изволил пожаловать племяннице яко свадебный подарок пятьсот шестьдесят душ из дворцовых деревень.

— Слава их величествам! — снова воскликнул Волынский. Хмель уже изрядно ударил ему в голову, он совершенно осмелел и уже ощущал себя как бы членом императорской фамилии.

К новобрачным потекли с лобзаниями, пожеланиями и тостами многочисленные гости. Первоначальная чинность свадебного стола расстраивалась всё больше и больше. Но уж никто не обращал на это внимания.

— Ты, друг мой, в рубашке родился, — шептал ему на ухо захмелевший Шафиров. — Оборонён ныне, присно и вовеки...

— Дай Бог веку государю нашему, — отозвался Артемий Петрович. — Хоть и крут он, но справедлив, чего не чаю от иного царствования.

— Болезни наступают, заботы одолевают, — пьяненьким голосом протянул Пётр Павлович, и глаза его увлажнились. И было непонятно, то ли он о себе, то ли о государе. — Его величество крепок более духом, нежели телом.

— Богатырского сложения и силы был человек, — подхватил подошедший Толстой. — Серебряные тарелки в трубку сворачивал, а кубок, твоему подобный, в ладони оплющивал.

— Нешто попросить его оказать силу, — загорелся Артемий Петрович. И уже совершенно свободно обратился к Петру: — Государь-батюшка, сказывают тут Пётр Павлович и Пётр Андреич о вашей силе богатырской. Будто сей кубок в момент в ладони сплющить можете.

Пётр усмехнулся:

— Твой-то кубок сим торжеством освящён. Подай другой: чаю хоть и хмелен, однако сия забава молодости мне по силе.

Артемий Петрович с поспешностью выбежал в посудную и принёс кубок на тонкой ножке. Он был довольно массивен, с толстыми стенками, покрытыми позолотой.

«Не осилит», — подумал про себя Волынский, протягивая кубок Петру.

Пётр взял кубок, взвесли его на ладони и с сожалением произнёс:

— Однако жаль: старинной работы. Ещё от батюшки моего остался, в те поры много серебряной и златой посуды было наработано фряжскими мастерами. И батюшка жаловал оной посудой своих верных. Что ж, испытаю.

Он сжал в ладони кубок. И хоть царская ладонь была велика, но кубок в ней не помещался.

— Великоват, — с некоторым сожалением произнёс Пётр. — Но ничего. Сейчас мы его сомнём.

Длинные пальцы цепко впились в кубок, рука напряглась, и её напряжение, казалось, передалось всему телу. Вокруг уже сгрудились любопытные, Екатерина с дочерьми вплотную приблизилась к супругу. По всему её виду можно было судить, что она против этой царёвой забавы, но не решается возразить, зная азартный характер Петра.

Кубок не поддавался усилиям. Лицо Петра налилось кровью, он привстал, напружился...

— Пошёл, пошёл! — воскликнули все разом. Тело кубка действительно подалось, края стали мало-помалу сближаться и наконец вовсе сошлись.

Пётр покрутил головой и вздохнул:

— Прежде мог я единым разом сие произвесть. Ныне же постарел, худо даётся. Убыла сила и в руке и в пальцах. А бывало, мы на спор с королём Августом, прозвище коего было Сильный [50] ...прозвище которого было Сильный... — Август II (1670—1733) — под этим именем на польский престол в 1697 г. был избран саксонский курфюрст Фридрих-Август I. Терял престол в 1706—1709 гг. после шведской интервенции, восстановлен в правах Петром I. Отличался огромной физической силой. , серебряные рубли пальцами гнули — кто более.

— Он сильный был в детородстве, — хихикнул Шафиров. — Сказывали, произвёл на свет более трёх сотен младенцев.

Пётр кивком подтвердил. И добавил:

— Сила есть, ума не надо. Единственно, в чём у Августа силы недоставало, — в правлении государственном. Худой король, неверен и трусоват. Победителен был токмо с бабами.

— Почему был, ваше величество, — заметил Толстой, — Он есть и по-прежнему правит.

— Для меня — был, — односложно отозвался Пётр, морщась. Как видно, разговор этот был ему неприятен.

Впрочем, все знали о том, что с некоторых пор меж двумя монархами пробежала чёрная кошка. Август был щедр на посулы, по-первости они с Петром сходились более всего не на бранном, а на Бахусовом поле. Когда же дело дошло до бранного, Август норовил свалить всё на русского царя, а самому забиться в один из своих замков и там держать оборону в сообществе дам.

Пиршество, поначалу разгоравшееся час от часу, постепенно стало угасать. Августейшее семейство удалилось, а с ним, как ни странно, утишилось шумство, ибо никто более не подзадоривал к питию, к тостам за молодых.

Хмель одолел гостей — и господ и дам. Мало-помалу за столами стали образовываться бреши, становившиеся всё обширней. И гости стали разъезжаться. Впрочем, до завтрашнего дня. Ибо свадебному пиру положено было длиться три дня и три ночи. Столы не разбирались; у кого хватало сил, те, задремавши за столом, снова приходили в чувство и продолжали бражничать. Однако таких было немного.

Молодые держались что было сил: так было положено. Но первой сдалась Саша Нарышкина, пока не желавшая расставаться со своей фамилией и стать Волынской. Она была умеренной в еде и питии, как и её супруг.

Однако в постели требовательность её возрастала. И Артемий Петрович с каждым разом чувствовал себя всё неуверенней. Он опасался жалоб, могущих достигнуть ушей государыни, ибо у придворных дам не было тайн от своей госпожи и каждая из них старалась выхвалиться мужскою силой своего супруга. То были для них своего рода ристалища, воодушевлявшие их на предбудущие скачки.

Тоже и любовники — аманты — не пребывали в секрете. Круг интересов государынина окружения был узок, и речь в нём шла по большей части либо о нарядах, либо о постельных утехах.

И был «день исповедальный» — фрейлины, они же статс-дамы, собирались вкруг государыни-матушки, как цыплята вкруг наседки, и рассказывали о радостях и печалях своих, ничего не скрывая.

— Неужли ты поедешь со своим Волынским в эдакую даль, на край земли? — допытывались они у Нарышкиной, когда та после всех свадебных торжеств появилась в государынином кружке.

Сашенька скорчила недовольную мину. Она уже колебалась. В самом деле, зачем ей эта Тмутаракань, эта Астрахань. Неужто дядюшка-император не может вызволить Артемия оттуда и дать ему почётную должность в одной из столиц? Как она будет жить там без подруг, без привычной обстановки, без женского рукодельного сплетничания: кто с кем, кто кого и каково...

Она тяжело вздохнула, и за нею сострадательно остальные. С другой же стороны — как можно без мужа? После того как она вкусила сладость супружества и нашла её неподражаемой и невосполнимой? Любовник ветрен, впрочем, как все мужчины, но у него нет обязанностей. Тех, кои есть у законного супруга. Этого можно схватить за уд и требовать. Её Артёмушка всё время на высоте, он прекрасен, неподражаем, у них будут дети. А там... Там хоть трава не расти.