Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

— А вы на каком у них счету? — поинтересовался я.

— Ни на каком. Я счастливый человек, я — алкоголик. И не скрываю этого, — хихикнул Кирилл Маремьянович, — таких приказано не вербовать. Проболтается.

— А кандидат исторических наук? — спросил я.

— Этот вербовке тоже не подлежит. Он сидел. Сидел за изнасилование. Там его сделали педерастом. Так себе, как штучник, может быть, он и работает, но без особого доверия.

— Интересно, священник всё же был у вас? При нём они вмонтировали вам в стену? — Я повертел указательным пальцем вокруг виска.

— Я спросил её, эту дамочку, когда она уходила, уже в дверях. Она ответила отрицательно: «Никакого батюшки не было». Ну, думаю, врёт. Чем-то он её подвёл, вот она и продала.

— А чего вы сейчас от меня хотите? — спросил я. — Просто вызвали, чтобы закончить беседу?

— Не совсем, — Кирилл Маремьянович глянул мне в лицо. — Я считаю, что вашему другу более ко мне лучше не появляться, от греха подальше. Тем более, кажется мне, они за ним давненько приглядывают. — Кирилл Маремьянович посмотрел на Олега. — То есть, вернее так: Евгений Петрович на него какой-то давний зуб имеет. Он злопамятен. Не уверен вполне, но кажется мне, что так. Будьте осторожны, — сказал Кирилл Маремьянович, вставая, чтобы уйти домой.

— Вам нужно быть тоже осторожным, — сказал я, — мы ведь люди для них посторонние.

— Видно, не совсем, — задумчиво и обречённо сказал Кирилл Маремьянович. — А что касается меня, то я, если Бог даст, из Москвы уеду. У меня есть одна хорошая женщина. Ещё лагерная знакомая. Она давно меня любит. Я всё не решался на ней жениться. Женюсь и уеду к ней в Сибирь. А квартиру продам. Здесь делать нечего. Здесь жить просто страшно.

— Страшно жить везде, — сказал я.

— Это верно, — согласился Кирилл Маремьянович, — особенно когда пьёшь.

— И когда не пьёшь, — добавил я.

— Нет. Всё же, когда пьёшь, ещё страшнее. — Кирилл Маремьянович помолчал, о чём-то мучительно задумавшись. — Вот говорят, что верующие ничего не боятся. Стать бы верующим. Но как?

— Поверить, и всё. Как ребёнок, — сказал я, — как ребёнок верит, что у него есть отец...

— И мать, — поддержал Кирилл Маремьянович, — это здорово. Но для этого нужно было родиться гораздо раньше и в другой стране.

— А я думаю, что именно в нашей стране поверить в Бога даже легче, необходимее. Другого выхода у нас просто нет. Генерал Раевский в Бога верил...

— Вы, пожалуй, правы, спасибо вам, — сказал каким-то сломленным голосом Кирилл Маремьянович, — не проклинайте меня, глупого, спившегося старика.

Он вдруг обнял меня, весь ко мне приник и заплакал. Он плакал, вздрагивая всем телом и всхлипывая, как ребёнок.

— Я не могу туда не пойти, — сказал Олег, шагая по комнате, — не пойти — значит сдаться. Не пойти — значит показать, что я его боюсь. Не пойти — значит залезть в нору. Нужно жить, нужно отстаивать себя, свой мозг, свой талант, свою душу. Человек испугавшийся — это человек побеждённый. Почему проиграли декабристы? Они укрылись в тайные организации — это раз, они решились на мятеж после этого — это два, и они изготовились на убийство. Поэтому они проиграли.

— Это так, — согласился я.

— Ты что думаешь, Раевский не видел, что происходит? Что такое Кутузов? Не понимал, что Кутузов опаснее Наполеона? Наполеона можно разгромить. Да он и сам себя разгромил, двинувшись на Россию. Этой войны вообще могло не быть, если бы не бездарная русская дипломатия. Наполеон мог быть положен на лопатки уже под Малоярославцем. Если бы не Кутузов. И Раевский это понимал. Но не бунтовал, ведь Кутузов у нас в России бессмертен. Раевский не принял графский титул, а это тяжкое по тем временам преступление против половины петербургской чиновничьей мафии. Раевский не пошёл с декабристами, это преступление против другой половины чиновников, готовых занять место прежних. Он пошёл против дочери, которая бросила младенца и увлеклась за государственным преступником, потерявшим присутствие духа и умолявшим её бросить сына во имя его, Сергея Волконского. Раевский остался один, но не изменил себе. И я не имею права бояться этой шайки уголовников, иначе я не достоин буду памяти генерала Раевского. Я и так совершил уже трусость, за которую обязан расплачиваться по долгу чести.

— Какую? — вырвалось у меня.

— Я скрыл своё имя, — грозно сказал Олег. — Я после детдома скрыл, что я Раевский, и теперь фигурирую под пижонской фамилией — Крылатов. Это что-то вроде Лениных, Сталиных, Свердловых и прочих Кировых да Молотовых... Когда человек отрекается от своего имени, он теряет право на свою достойную судьбу, он хуже обычных животных. Мы не имеем права отрекаться от себя. Эти аферисты не так всесильны, как они хотят нам внушить. Ну самое крайнее, что могут они со мной сделать, это убить. Пусть убивают. Это не так уж и страшно. Страшно жить той животной жизнью, которой живут они сами и принуждают жить нас. Вот это настоящая смерть. Бездарному человеку, дураку жить животной жизнью, сидеть всю жизнь на печке и не глянуть на небо, на икону — это то, что ему и нужно. Ну, ещё водка, бабы туда, прямо на печку, да картошка «в мундире»...

— Ну, ещё солёный огурец, краюшка чёрного хлеба для занюхивания, — поддержал я.

— Вот именно, — продолжил Олег, — но человек яркий, человек талантливый, он гибнет от такой жизни, он сгнивает заживо. Он становится чем-то вроде Кутузова. Ведь как Кутузов начинал! Он начинал почти так же, как Скобелев. Умница, красавец, кавалер, ярок, образован! Екатерина сразу его приметила, у этой иезуитствовавшей кобылы глаз был остёр. Молодой, блестящий, живучий, острослов и авантюрист — ещё мгновение — и заставил бы её забыть всех Орловых, Потёмкиных и Зубовых. Но старуху прямо с трона утащила смерть. Нужно всё начинать заново. С Павлом трудно: он самодур и, конечно же, дурак. Умному человеку приноровиться к законченному дураку — дело безнадёжное. Приходится всего себя ломать, уже во второй раз. Только начал приноравливаться, уже подполз к самой царицынской заднице, уже вот-вот и можно оной великодержавной губами коснуться, уже от своего липового православия и даже протестантизма отрёкся, уже пожалован кавалером Большого Креста ордена Иоанна Иерусалимского — вот он! И тут Павел растоптан, кем? Собственным сыном! Этого не обманешь. Этот сам любому даст фору. К тому же сам предельный лицемер. Он прекрасно видит, как опасен любому трону и любой державе этот предельно циничный и всё презирающий тип. Где-нибудь на Западе он мог бы сформироваться в ультра-Талейрана и ультра-Фуше, вместе взятых...

— И плюс ультра-Меттерниха, — добавил я.

— Вот-вот, — усмехнулся Олег, — ты уже становишься почти Кутузовым. Но учти! Таково уж наше общество. В России ни одна идея, ни один замысел никогда не доводится до конца, его, этот замысел, срезают на взлёте. Этим Россия принципиально отличается от всех. У нас ничто не получает энтелехии. Так что Евгений Петрович всуе трудится, никому из нас и без него не дадут достичь своего свершения, совершенства. Посмотри, как у нас опошлили такую высокую суть, как Церковь, её превратили в помесь официанта и участкового. Не охнув! Ещё при Петре Первом, а потом её просто гноили да насиловали, водрузив на неё трон. Одним словом, всякий, наделённый дарованием каким-либо, должен своё дарование в нашем обществе скрывать, но от добрых дел не отказываться. У нас всего лишь два упования — Бог и потомство. В нём нужно сберегать наши дарования, а когда им придёт воплощение — одному Богу известно. Но зарывать их нельзя и ни в коем случае от них не отказываться, чем бы это ни грозило. Жлобам их не продавать, они всё равно пропьют их.