Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

— И будет случаться, — согласился таксист, попрощался с нами и пошёл к машине.

Лепка давно уже крутилась за изгородью и повизгивала. Мы вошли во двор, и Лепка завертелась вокруг нас, приплясывая, и приседая, и повизгивая от радости. Из-за кустов, не спеша вышагивая, показалась косуля.

— Латка! Латка! — позвал её Олег.

Латка приподняла голову, подошла и сунула нос в ладонь Олегу. А Наташа смотрела в окно.

— Рабы Божьи, вас блины горячие ждут, — сказала она.

Блинный вечер наш был на этот раз приглушённым. Олег выглядел усталым. Утомлённым чувствовал себя и я.

— Я думаю, что там больше делать нечего, — сказал Олег.

— Я очень сожалею, что привёл тебя туда, — сказал я, принимая от Наташи чашку крепко заваренного чая.

— Ты здесь ни при чём, рано или поздно любой из нас в такую мышеловку попадает. Мы живём в таком обществе, которое само именно такой мышеловкой и является. У нас, — усмехнулся Олег, — пока Русь не была империей, завоевать которую не под силу любому завоевателю, она была самобытным и высококультурным обществом.

— И довольно милосердным, — вставила Наташа.

— Да, — согласился Олег, — по тем временам, конечно. Вспомните Киевскую Русь времён Владимира Красно Солнышко. Это, может быть, единственное в истории монархическое, но в то же время открытое и вполне демократическое государство. Тогда на Руси буквально любовались каждым умным и отважным человеком. Такой, как Раевский, был бы там на вес золота. Тогда почитали Бориса и Глеба, но не Святополка Окаянного или Пестеля, Илью Муромца, но не Соловья-Разбойника или Стеньку Разина. Ведь это поразительно, как Разин идёт на богомолье в Соловецкий монастырь, а потом всю Россию заливает кровью. Высокая поросль великолепного высококультурного боярства, боярства из народа, ко временам Ивана Грозного уже сформировалась. Иван Третий освободился от татар без крови. И вот Иван Грозный, рвущийся стать императором, создаёт опричнину. Он разгоняет всё, что отмечено умом и порядочностью, растаптывает древнейшие духовные центры — Новгород, Псков, Тверь... Малюта убивает митрополита Филиппа. Загоняют в каменный мешок Максима Грека... Делается всё, чтобы Польша голыми руками взяла Русь, воплотила замысел Ватикана. Русь даёт блестящего полководца Михаила Скопина-Шуйского. Это дар талантливого рода бояр, способный спасти Россию. Дочь Малюты Екатерина подносит Михаилу чашу с «зельем» — и нет его. Появляется второй блестящий, скромнейший в своём величии, — Дмитрий Михайлович Пожарский, князь. Он спасает Русь от казачьих банд Сагайдачного, от поляков. Вот тебе, Русь, на бесцарствии, прекрасный царь. Нет. Выкапывают болезненного Михаила Романова, малолетку, и...

Олег прервался, как бы задыхаясь, на глазах его выступили слёзы.

— Рвачи, мироеды, симулянты обсаживают наш трон. О них сказал гораздо позднее великий Лермонтов: «Вы, жадною толпой стоящие у трона». Эта жадная толпа до сего дня у трона, истребляя в корне всё более или менее талантливое и яркое, объявляя гениями дураков, жуликов и проходимцев прославляя. Появляется Пётр. Действительно яркая и мощная личность. Окружает себя людьми вроде бы тоже яркими. Но варвар. Всех их душит, поднимает так, что от них ничего не остаётся. Граф Шереметев. Все победы петровского правления связаны с ним. И все приписаны Петру. Этот граф — представитель древнейшего боярского рода, известного ещё до Дмитрия Донского. Род живучий, но раздавленный. И вот переломный момент, когда эти талантливые личности могли возглавить Россию. Их встречает безликая неисчислимая тьма чиновников с титулами и без титулов. И один из первых, кто предал высоты личности, интеллекта, пошёл в придворные ловкачи, — Кутузов. Это историческая фигура, олицетворившая хамелеонов и до сих пор ими воспеваемая. Ярчайшие личности Раевский и Ермолов, не сдавшись на милость новостоличным шулерам, остались в стороне, уступив место чиновникам со шпагой Дибичу и Паскевичу, Горчакову, Меншикову, Куропаткину... А в конце концов Ворошилову, Будённому, Шапошникову — советскому Барклаю... Фрунзе зарезали, Тухачевского застрелили, Рокоссовского и Петрова замолчали, Жукова замуровали, а Чапаева прославили...

Олег прервался, и все мы долго сидели молча. Потом я сказал:

— Делать там конечно же больше нечего.

— Совершенно нечего, — согласился Олег, — более того, просто опасно.

— Конечно, — поддержал я, — не известно, что им придёт в голову предпринять с их эвтаназией.

— Я этого не боюсь. Я говорю совсем о другом, — уточнил Олег, — эвтаназия существует у нас давно. Изобрёл её не Евгений Петрович. А после революции — в совершенно открытом и всенародном виде. Та селекция, которую провели у нас за последние шесть десятков лет, делает ненужной эвтаназию индивидуальную. Эту операцию уже повсеместно и автоматически производит само общество.

— Но понимает ли это Евгений Петрович? — усомнился я.

— На это, я думаю, его извилин достаточно, — сказал Олег.

— Но может ли он уступить эту операцию какому-то безликому обществу? — озадачилась Наташа.

— Вообще-то, конечно, гораздо вожделеннее самому принимать решение и самому приводить приговор в исполнение, — предположил Олег.

— Это зависит от уровня животности человека, — сказал я.

— Завтра ты должен почитать мне ещё, — попросил я.

— Почитаю. Завтра почитаю о Пушкине.

Я устроился снова в житнице. Здесь было тихо и уютно. Шуршал по крыше и бревенчатым стенам ветер. Жук-часовщик, как и ранее, как и каждую ночь, раскручивал где-то в брёвнах свои звучные пружины, как бы отсчитывал всем и всему вокруг дни, часы, минуты... И кто знает, кому, когда и где распределено предстать пред теми или другими внезапными событиями, о которых мы порою совсем не задумываемся в нашей повседневности.

И в самом деле, думал ли когда Николай Николаевич Раевский-старший, самый старший из всех Николаев Николаевичей, что весь последний период его жизни до самой ранней кончины будет объят скорбными тревогами за судьбу самой очаровательной и самой высокой духом своим дочери его Марии? Мог ли он предположить, что именно она, столь хрупкая и столь впечатлительная, явит всем такой образец стойкости и, порою, невероятного мужества? Именно ей привелось повстречать на пути своём великого и дерзостно мятущегося поэта и не менее мятущегося гражданина. Один из них почти ей совозрастник, а другой почти на два десятка лет старше её и соратник её отца. Трудно сказать, как сложилась бы судьба поэта, на заре их молодости прославившего образ девочки, бегущей по волнам, если бы он с нею связал свои такие беспокойные дни.

Мне было тревожно, как, может быть, было всем тогда вокруг той романтической семьи Раевских, семьи порою титанической, порою подвижнической. Тревожно мне было в ту ночь. Как, быть может, всем тревожно в России веками, кто думает о ней, кто ею живёт и страдает. Здесь, в этой тихой житнице, мне было тревожно за Олега. Первоначально я не очень придавал значение тому, что через четверть века встретились два человека, пути которых столкнулись ещё в юности. Но теперь я видел: как тогда они столкнулись не случайно, так и теперь. Я понимал, что столкновения людей, через которых проходят столь принципиально судьбы общества, завязанные ещё во глубине веков, просто так не заканчиваются. Некие могущественные силы стоят над ними, они предопределяют, как, когда и что с кем случится. От самих обладателей судеб своих зависит только, как всё произойдёт.