Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

Здесь, на Горячих Водах, посетила Николая Раевского-старшего ночь, подобная той давней, в Георгиевской. Он долго не мог заснуть. В высокой комнате было тихо и прохладно. Тихо было вокруг. Внизу, где шумел Подкумок, время от времени протяжно вскрикивал удод. Раевский просто смотрел на горы. Там начиналась заря. Раевский сел за стол, взял перо, на небольшом листе александрийской бумаги написал несколько строк. Перо положил и прошёлся по комнате. Встал у окна. Опять смотрел на горы. Вернулся к столу. Сел. Поднял со стола исписанный лист. Долго смотрел на него. И медленно приблизил лист к свече. Пламя голубоватое коснулось листа, скользнуло по нему и превратилось вместе с листом в облако. Слова, объятые пламенем, прежде чем исчезнуть, сделались золотыми, и блеском наполнились буквы их.

И Пушкин тоже не мог сомкнуть в эту ночь глаз. Он метался в постели, ему издали сияли горы, осыпанные звёздами, ему слышался шум волн и чудилось дыхание розы. В нём проплывала из ниоткуда возникшая строка:

Это была первая строчка стихотворения, которое напишет он позднее.

Отсюда Николай Николаевич сообщал дочери: «Вот четвёртый день, как мы здесь... Купаемся немного, пьём воду. Здесь мы в лагере, как цыгане, на половине высокой горы. Десять калмыцких кибиток, 30 солдат, 30 казаков, генерал Марков, генерал Волконский, три гвардейских офицера составляют колонию. Места так мало, что 100 шагов сделать негде — или лезть в пропасть, или лезть на стену. Но картину перед собой имеем прекрасную».

Это от подножия Бешту. Как теперь говорят — Бештау. Здесь в эту летнюю пору поэт писал эпилог свой к поэме о Руслане и Людмиле.

На корабле, ввиду берегов Тавриды, ночью писал поэт свою великую элегию к морю. Это было той ночью, когда седой генерал под шум и говор волн думал о том, какое необычное состояние охватывает человека в присутствии поэта. Он до сих пор не мог забыть, как в сражении под Лейпцигом Батюшков под огнём французских пушек и под громовой атакой кавалерии Мюрата своим присутствием отстранил всё вокруг происходящее куда-то в сторону, вернее, опустил ниже. Присутствие поэта там, в пекле, как бы подняло тогда генерала над всем происходящим. Раевский тогда не заметил даже, что ранен. И ранен почти что в сердце. Ещё бы чуть-чуть... И всё. И не было бы ни Парижа, ни Болтышки, ни Горячих этих Вод. А теперь... А теперь этот юноша поэт, с лицом то старика, то младенца. И вечно мятущийся. В его присутствии, как некогда в присутствии Батюшкова, все предметы вокруг приобретают объёмность и возвышенность. С той ночи, когда Пушкин метался по кораблю и вдруг замирал и становился как бы изваянием, Раевский почувствовал, что море стало для него понятней, и что-то родственное в нём открывалось. Уже гораздо позднее прочёл он:

После Гурзуфа, гостя в Каменке, имении братьев Давыдовых, сводных братьев Раевского по матери, Пушкин вспоминал об этом времени: «Я любил, проснувшись ночыо, слушать шум моря и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я посещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество». Там девочки, юные дочери генерала, их подруги играли, отыскивая в небе звёзды с названиями, созвучными их именам. Одна из ярких звёзд носила именование звезды Марии.

Поэт окутал таинством и странною стыдливостью имя адресата сих стихов. Он робел назвать её, особенно перед публикой. А в октябре 1824 года он получил письмо от генерал-майора Сергея Григорьевича Волконского. Тот писал: «Имея опыты вашей ко мне дружбы и уверен будучи, что всякое доброе о мне известие будет вам приятным, уведомляю вас о помолвке моей с Мариею Николаевной Раевской — не буду вам говорить о моем счастии, будущая моя жена была вам известна».

Почти одновременно Сергей Волконский поручает Михаилу Орлову, мужу старшей сестры Марии, Екатерины, при взятии Парижа служившему начальником штаба при Николае Раевском, начать дело о подготовке сватовства. Он пишет в своих «Записках» после ссылки следующее: «...препоручив Орлову ходатайствовать в пользу мою у ней, у её родителей и братьев, я положительно высказал Орлову, что если известные мои сношения и участие в тайном обществе будут помехой в получении руки той, у которой я просил согласия на это, то, хотя скрепя сердце, я лучше откажусь от этого счастья, нежели решусь изменить своим политическим убеждениям и своему долгу».

О этих словах Волконского по отношению к избраннице своей Мария Раевская ничего не знала. Не знал об этом и Раевский Николай Николаевич-старший. Поручив дело о сватовстве одному из главных руководителей тайного общества, сам Волконский поехал на Кавказ, узнав, что в главной квартире, в Тифлисе, есть тайное тоже общество, готовящее в России переворот. Ничего об этом юная красавица, предмет восхищения великого поэта, не знала. Ей не было тогда двадцати лет. Жениху её исполнилось тридцать семь».

«Сергей Волконский, — несколько отчуждённо и почти шёпотом продолжил Олег, — был одним из самых богатых людей России, представлял один из самых богатых аристократических родов, явил одну из самых блестящих военных карьер. Отец его, генерал от инфантерии, князь Григорий Семёнович Волконский с блеском служил под знамёнами Румянцева, Суворова, Репнина, пятнадцать лет был военным губернатором Оренбургского края и умер членом Государственного совета незадолго до военного мятежа, в результате которого был арестован его сын. Жена его Александра Николаевна, урождённая княжна Репнина, была обер-гофмейстериной Высочайшего двора. Отец матери Сергея, дед его, был известный полководец генерал-фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин, громкий дипломат, посол в Варшаве, Константинополе, на Тешенском конгрессе и в Берлине, победитель турок при Мачине, один из самых ценимых Екатериной Второй деятелей империи, совершитель победоносного Кучук-Кайнарджийского мира. Сергей Волконский определён был в службу сержантом и адъютантом к Суворову. Но служба как таковая началась для него на восемнадцатом году жизни в качестве адъютанта при графе Каменском, потом при Остермане-Толстом и в свите Беннигсена. В кампании 1806—1808 годов он воевал во всех серьёзных сражениях, особенно отличился и ранен при Прейсиш-Эйлау, за храбрость получил золотую шпагу. На южном театре молодой князь участвует при взятии Силистрии, Рушуке, сражается под Шумлой, Батиным. В 1811 году он флигель-адъютант при главнокомандующем Дунайской армией Кутузове. Произведённый в полковники, он в рядах Второй Западной армии Багратиона командует партизанским отрядом, дерётся при Березине, под Калишем, добывает Георгиевский крест IV степени. В 1813 году Сергей Волконский уже генерал-майор свиты Его Величества. Под Лейпцигом получает орден Святой Анны I степени, а в 1814 году в рядах русских, вторично вступивших в Париж. Он показал себя в пятидесяти восьми сражениях, генерал в двадцать четыре года, а с 1819 года командовал бригадой пехотной дивизии. Поселившись на юге, он вошёл одновременно в близкие отношения с генералом Николаем Раевским, человеком политически уравновешенным, и с членами тайного южного общества, которым использовался для связей с другими тайными обществами в Петербурге, в Тифлисе и в Польше. Все эти общества готовили государственный переворот. Вместе с тем Сергей был одним из руководителей третьей управы общества в Каменке, имении матери Николая Раевского, сводным братом которого был Василий Львович Давыдов, один из активнейших руководителей назревавшего мятежа. Об этом ничего не знала юная Мария Раевская, в период сватовства к которой Сергей Волконский ездил в Тифлис, где Якушкин обманул его, сообщив, будто командующий, генерал Ермолов, готов там возглавить военный мятеж. Заговорщики пробовали прощупать возможность привлечения к себе и героя войны с Наполеоном. Но генерал Раевский, в общих чертах одобрив необходимость перемен в России, от дальнейших общений уклонился. Сергей Волконский вёл переговоры и с польскими заговорщиками, которые вынашивали планы провозглашения независимой Польши в границах времени Витовта, что предполагало отторжение от России всей Малороссии, Белоруссии, вплоть до Можайска со Смоленском, Прибалтики, земель Северного Кавказа и Крыма.