Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

Сообщение сегодня производил как раз сам Мефодий Эммануилович, человек с бородой и усами Шарля Луи Наполеона Бонапарта.

— Я не был бы искренен, — начал докладчик, если бы не высказался о роли фельдмаршала Кутузова, которая неимоверно преувеличивается, и о самой исторической ситуации, сложившейся в первой четверти прошлого века в российской общественности, столь трагически разрешившейся через сто лет. Я просил бы не идентифицировать российское общество с Российской империей, которая представляла всего лишь часть общества, хотя весьма существенную. — Мефодий Эммануилович как-то победоносно окинул взглядом созастольников, как бы сообщая им некий окончательный приговор. — Мы, люди, приученные к методу исторического материализма и привыкшие к нему вследствие своего воспитания и обучения, отступаем от этого метода, когда приписываем мотивировки и судьбы исторических событий, процессов и даже государств какой-то одной исторической личности, пусть даже и выдающейся. Этим самым мы как бы оправдываем ленивость собственного аппарата мышления и, опираясь на до нас выверенные суждения в адрес этих личностей, эквилибрируя ими, порою залихватски, порою поверхностно, я имею в виду не личности, а суждения, — отвлёкся докладчик, всех окинув пронзительным взглядом, — эквилибрируя этими суждениями, создаём видимость анализа исторических событий. Так мы поступаем и в отношении весьма типичной для начала прошлого века фигуры, известного общественного и военного деятеля фельдмаршала Кутузова. Сама эта личность сложилась в знаменитую эпоху, называемую екатерининской, эпоху необычайно романтизированную и превознесённую так, что за восхвалением этой действительно выдающейся немки пропадает сама выскочка из ничтожного княжеского рода Прибалтики, тогдашней окраины Европы и России, Софья Федерика Августа Ангальт-Цербстская. Нужно быть выродившимся слюнтяем, чтобы, создавая великое государство из не менее великого народа, признавать матушкой эту похотливую кобылу, которая влезла на русский трон, оседлав наглых, развратных и хищных жеребцов. При ней сложилась чудовищная банда своих и чужестранных аферистов, которые к концу её царствования вогнали русского крестьянина да и всякого простого человека в такую нищету и кабалу, какой не видывали и при Петре Великом. О широте её кругозора и стратегического мышления говорит хотя бы инструкция к задуманному ею и бесславно осуществлённому Персидскому походу. Одному из бесчисленных проходимцев Валериану Зубову, бездарнейшему из бездарных, пролезшему в верха благодаря жеребячьим талантам своего брата, было поручено буквально завоевать всю Персию до Тибета. А представляла ли одряхлевшая распутница, где этот Тибет простирается, какова сама по себе эта Персия и где её границы с Тибетом кончаются? Это аппетит кобылы, потерявшей чувство реальности под очередным жеребцом.

— Однако! — повёл зрачками в потолок бывалый кандидат исторических наук, с испугом и настоящим изумлением глядя на оратора.

— Плевако! Плевако... Настоящий Плевако, — бархатным басом пропел кто-то во всеобщем внимании.

— А ведь дано-то было на поход менее пятидесяти тысяч солдат, — заметил Мефодий Эммануилович и продолжал: — Восемь тысяч отпустили сначала генералу Гудовичу, а затем ещё тридцать пять тому самому Зубову, который к тому времени уже прославился тем, что получал чины почти не служа, без всякого усилия, как многие наши нынешние номенклатурщики... из высшего и низшего эшелона.

— Это он зря. Это зря, — прошептал кто-то опасливо.

— Тому Зубову, который, усмиряя Польшу, не только потерял ногу, — продолжал человек с бородкой и усами Наполеона Третьего, — но и запятнал себя, по словам современников, низким, бесстыдным и возмутительным обращением с некоторыми поляками и их жёнами.

Евгений Петрович молча из своего угла следил за оратором не взглядом, глаза его как раз всегда были опущены, а вздрагивающей внимательностью ушей, которые даже чуть поалели от напряжения.

— Не случайно, — продолжал Мефодий Эммануилович, — такой блестящий и талантливый офицер, как полковник Раевский, не мог в его окружении найти себе достойного места. Его не могли там выдержать эти распоясавшиеся и бездарные прохвосты, а он был человек открытый и язвительный. Достаточно было тупого доноса, и начался длительный процесс его выживания, который закончился тем, что блестящего военачальника Павел Первый уволил из армии. В этих условиях, когда власть брала в России бездарная и воровская номенклатура, как мы сказали бы теперь, тип вроде генерала Кутузова приходился как нельзя кстати. Он был умён и даже по-своему талантлив, но ему нужен был крупный характер, мощная личность, отражённым светом которой он бы светил. В окружении Румянцева ему не повезло. Румянцев не был крупной личностью, и отсвечивать было не от кого. Румянцев был просто большой полководец.

Все сидели напряжённо и как бы забыв о второй, очередной рюмке.

— Здесь я должен коснуться вообще величия прославленных полководцев екатерининской поры, — Мефодий Эммануилович двумя руками с двух сторон изящно сложенными тонкими пальцами поправил свои усы, — все они, за исключением в какой-то степени Румянцева, обязаны своей знаменитостью туркам. Как нынешние израильские генералы — арабам. Осовевшая, полусонная Османская империя, которая в своё время тоже утвердилась на развалинах одряхлевшей Византии, разваливалась на глазах. И ордена, звания, поместья за победы над нею ждали только тех, кто первый за ними придёт. В окружении Румянцева-Задунайского было всё так же, как при дворе Екатерины, только всё было ещё пошлее и ничтожнее. Кутузов был умён, притворно и придворно остроумен, держать язык за зубами и скрывать свои мысли этот статный, этот блестящий офицер ещё не научился. Он поплатился за первую же шутку в адрес Румянцева и оказался в Крыму. Этот случай сделал своё дело, он наложил отпечаток на всю личность честолюбивого, охочего до жизненных услад и благ штабного офицера. Правильнее было бы сказать — «приштабного» пока что. Скоро он станет придворным. У деревни Шумы впереди солдат, без таких проявлений личности офицер тогда лица не получал, со знаменем в руке ворвался он близ Алушты в укрепления противника. Там он и получил первую пулю в голову. Он выбил татар и уже преследовал их, но свинец вошёл в левый висок и вышел у правого глаза. Это ранение тоже имело координирующее значение для последующей деятельности Михаила Илларионовича. Лечить его отправили в Петербург, причём — как героя. Героем он и был. Он был представлен влиятельными покровителями императрице, и та одарила его Георгием IV степени, дала денег от царской щедрости и отправила лечиться за границу. За границей он лечился в Пруссии. Там он тоже был представлен не кому-нибудь, а самому Фридриху Великому. С той поры будущий русский полководец стал знатоком и сторонником прусской военной доктрины, которая уже отслужила свой век и которую он столь печально применил против наиболее талантливого разрушителя этой системы под Аустерлицем, а потом под Москвой, при Бородине. Только неистовая стойкость солдат и высокое боевое мастерство да находчивость офицеров спасли россиян от позорного поражения.