Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

Всё было, как и прежде. Бутылки водки. Варёная картошка. Была ещё селёдка с луком и уксусом. Народ прежний, даже были некоторые из тех, кто имел обыкновение вставать и уходить, когда проблемы обсуждений приобретали непредсказуемый характер. Появился и один новенький. Войдя в квартиру и представляясь, сообщил: «Лев Ястребов. Ем сырое мясо, правда, не человеческое».

— А когда будете есть человеческое? — осведомился хозяин квартиры.

— Это посмотрим, — с улыбочкой ответил Лев Ястребов, — уж если придётся, то и это отведаем.

— Нам не привыкать? — вопросительно добавил Иеремей Викентьевич.

— Ко всему привыкнешь понемногу, — с улыбочкой ответил любитель сырого мяса.

На этот раз я приехал с Олегом. Я представил его хозяину. Тот принял моё представление к сведению и предложил Олегу выбрать место по вкусу и желанию, чувствовать себя как дома, принять участие в беседе, а при желании высказать и свой взгляд на обсуждаемое не первый день великое событие.

— Весьма признателен, — учтиво поклонился Олег и добавил: — Всенепременно воспользуюсь вашим предложением и, если обстоятельства будут сопутствовать, на следующем обсуждении выскажусь.

А выступал сегодня вновь пришедший. Он в первых словах своих сразу предложил пропустить по первой рюмке, поскольку на улице мороз, а душа человеческая, как известно, хочет всегда тепла. Все по первой рюмке пропустили. После такого зачала Ястребов молча вышел в прихожую и появился с большим и плоским блюдом кремового фаянса, блюда явно старинного, даже чуть мелко потрескавшегося.

— Прошу внимания! — громко обратился докладчик ко всем присутствующим. — Я не зря с первых слов сообщил, что весьма обожаю сырое мясо. У наших друзей поляков в социалистической Варшаве оно продаётся в крупных магазинах и в хороших ресторанах. Это мелко рубленная баранина. Она была занесена в Польшу ещё во времена татарского нашествия, потому и называется «татара». Я принёс говядину, молодую, свежую, так как баранины в магазинах столицы нет.

— Хорошо, что есть говядина, — заметил кто-то с места.

— Вот именно, — согласился докладчик, взмахнув длинным пальцем в воздухе.

— Это мелко рубленная молодая говядина, почти фарш, в варшавских магазинах она продаётся фаршем. Замечу, что это на самом деле дурной тон.

— Признаки польского социализма, — добавил кто-то.

— Вот именно, — взмахнул в воздухе длинным пальцем докладчик, — сообщу также, что с перцем, луком и другими специями она необычайно усиливает так называемую мужскую силу. Когда, изгнав Наполеона из России, наши воины двинулись в Европу, то польки, весьма охочие до мужчин разных национальностей, этой татарой потчевали наших офицеров.

— Вы намекаете на то, что русские офицеры якобы слабоваты оказались в сравнении с французскими? — озадачился Иеремей Викентьевич.

— Отнюдь, — ответил любитель татары, — французских офицеров они потчевали так же именно, как и всех других — немецких, австрийских, шведских и всех прочих. Я вам рекомендую это пикантное угощение... — Лев Ястребов поставил на середину стола блюдо, с верхом наполненное мелко рубленным мясом, и предположил, что вторую рюмку все предпочтут закусить именно этим угощением, чтобы убедиться в том, как великолепно сочетается водка с татарой.

— А пока я начну своё выступление со всем прекрасно известного произведения, короткого, но на большие размышления подвигающего. Итак — небольшой рассказ, скорее даже новелла «Повесить его!». Обращаю ваше внимание именно на то, что название рассказа идёт у автора под восклицательным знаком, завершающим название как некий путеводительный жезл. «Это случилось в 1805 году, — начал мой старый знакомый, — незадолго до Аустерлица. Полк, в котором я служил офицером, стоял на квартирах в Моравии.

Нам было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей; они и так смотрели на нас косо, хоть мы и считались союзниками.

У меня был денщик, бывший крепостной моей матери, Егор по имени. Человек он был честный и смирный; я знал его с детства и обращался с ним как с другом.

Вот однажды в доме, где я жил, поднялись бранчливые крики, вопли: у хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. Он оправдывался, призывая меня в свидетели... «Станет он красть, он, Егор Автамонов!» Я уверял хозяйку в честности Егора, но она ничего слышать не хотела.

Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот: то сам главнокомандующий проезжал со своим штабом. Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свислыми на грудь эполетами.

Хозяйка увидела его и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени; вся растерзанная, простоволосая, начала громко жаловаться на моего денщика, указывая на него рукою.

— Господин генерал! — кричала она. — Ваше сиятельство! Рассудите! Помогите! Спасите! Этот солдат меня ограбил!

Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой, — и хоть бы слово! Смутил ли его весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед налетающей бедою, только стоит мой Егор да мигает глазами, а сам бел, как глина!

Главнокомандующий бросил на него рассеянный угрюмый взгляд, промычал сердито:

— Ну?..

Стоит Егор как истукан и зубы оскалил. Со стороны посмотреть: словно смеётся человек.

Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто:

— Повесить его! — толкнул лошадь под бока и двинулся дальше — сперва опять-таки шагом, а потом шыбкой рысью. Весь штаб помчался вслед за ним; один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.

Ослушаться было невозможно... Егора тотчас схватили и повели на казнь.

Тут он совсем помертвел и только два раза с трудом воскликнул:

— Батюшки! Батюшки1 — А потом вполголоса: — Видит Бог — не я.

Горько, горько заплакал он, прощаясь со мною. Я был в отчаянии.

— Егор! Егор! — кричал я, — как же ты это ничего не сказал генералу?

— Видит Бог — не я, — повторял, всхлипывая, бедняк.

Сама хозяйка ужаснулась. Она никак не ожидала такого страшного решения и в свою очередь разревелась. Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры её отыскались, что она сама готова всё объяснить...

Разумеется, всё это ни к чему не послужило. Военные, сударь, порядки! Дисциплина! Хозяйка рыдала всё громче и громче.

Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:

— Скажите ей, ваше благородие, чтобы она не убивалась... Ведь я ей простил.

Мой знакомый повторил эти последние слова своего слуги, прошептал: «Егорушка, голубчик, праведник!» — и слёзы закапали по его старым щекам».