Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

Любитель сырого мяса читал ровно, спокойно, без всякой интонации, не поднимая от книги головы. Прочёл и вопросительно поднял глаза, всех обводя взглядом по очереди. Все молчали. Все смотрели вниз, в стол или в пол.

— Я всегда считал Тургенева самым великим нашим писателем, — сказал Олег, приблизив свою щёку к моей.

— А Лев Толстой? — спросил кто-то со стороны встревоженно.

На вопрос Олег не ответил. А все молчали. Тогда чтец спросил:

— Ну как? Выпьем или ещё почитаем что-нибудь?

Все молчали.

Тогда он вынул из внутреннего кармана своего полувоенного френча довоенного покроя бумажку и развернул её перед собой: «Подойдя к селу, — начал докладчик тем же полуравнодушным голосом, — разъездные привели несколько неприятельских солдат, грабивших в окружных селениях. Так как число их было невелико, то я велел сдать их старосте села Спасского для отведения в Юхнов. В то время как проводили их мимо меня, один из пленных показался Бекетову, что имеет черты лица русского, а не француза. Мы остановили его и спросили, какой он нации. Он пал на колени и признался, что он бывший Фанагорийского полка гренадер и что уже три года служит во французской службе унтер-офицером. «Как! — мы все с ужасом возразили ему, — ты — русский и проливаешь кровь своих братьев!» — «Виноват, — было ответом его, — умилосердитесь, помилуйте!» Я послал несколько гусаров собрать всех жителей, старых и молодых, баб и детей, из окружных деревень и свести к Спасскому. Когда все собрались, я рассказал как всей партии моей, так и крестьянам о поступке сего изменника, потом спросил их: находят ли они виновным его? Всё единогласно сказали, что он виноват. Тогда я спросил их: какое наказание они определят ему? Несколько человек сказали — засечь до смерти, человек десять — повесить, некоторые — расстрелять, словом, все определили смертную казнь. Я велел подвинуться с ружьями и завязать глаза преступнику. Он успел сказать: «Господи! прости моё согрешение!» Гусары выстрелили, а злодей пал мёртвым».

Любитель сырого мяса и в этот раз читал всё с той же полуравнодушной интонацией, а лицо его ничего не выражало. Он окончил чтение и с вопросом в глазах смотрел на сидевших вокруг. И снова все молчали. Двое с разных концов комнаты встали. Один ушёл в прихожую и вскоре хлопнул входной дверью. Другой в соседней комнате позвонил и тоже удалился, на ходу всем торопливо поклонившись.

— Это был Денис Давыдов, известный партизан, друг Пушкина. Генерал. Его внуку в Париже объяснял некоторые детали убийства Пушкина престарелый Дантес, — пояснил Иеремей Викентьевич.

— Да, это так, — подтвердил Лев Ястребов и прямо рукой в сомкнутые горсткой пальцы взял из большой фаянсовой тарелки щепотку сырого мяса. Прожёвывая съеденное и поглядывая по сторонам, своеобразный этот докладчик с любопытством и усмешкой поглядывал на окружающих. Прожевав, пояснил:

— Это, милостивые государи, из «Дневника партизанских действий 1812 года».

— А что вы хотели этим чтением сказать? — спросил Мефодий Эммануилович, человек с бородкой Наполеона Третьего.

— Я более хотел бы спросить, чем сказать, — ответил любитель сырого мяса. — Я хотел бы знать, что думают по поводу первого и второго чтения?

— Вывод из них, в общем-то, напрашивается один, — задумчиво заметил Иеремей Викентьевич.

— Вы правы, — согласился Мефодий Эммануилович, — и в первом и во втором чтении мы видим варваров.

— Вы так думаете? — удивился кандидат исторических наук.

— А как иначе? — спросил Мефодий Эммануилович. — Всё происходит, как у дикарей. И наиболее дикими выглядят здесь персона главнокомандующего, всеми нами любимого Михаила Илларионовича Кутузова и нашего знаменитого генерала-партизана.

— Как? — удивлённо спросил кто-то.

— А так! — ответил Мефодий Эммануилович. — В нормальном обществе даже тех времён должен был быть суд. Разбирательство. Но уж никак не расстрел или повешение на месте.

— Это всё спорные ситуации и неоднозначные, — задумчиво подняв брови, проговорил субъект.

Но спора на этот раз опять не получилось. Все как-то молчали и смотрели кто в пол, кто в потолок.

— И хорош же этот барин повешенного денщика, который не нашёл ни слова в его защиту, — сжал губы Мефодий Эммануилович. — Его самого надо было повесить в первую очередь.

— К сожалению, это по-нашенски, из века в век, из эпохи в эпоху, — вздохнул кто-то из находящихся за спиной, тех, кто сгрудился вокруг татары.

Евгений же Петрович опять сидел в стороне, молчал, но время от времени поглядывал на Олега.

И опять, когда расходились, Евгений Петрович, спускаясь рядом с кандидатом исторических наук, тихо сказал ему:

— Нет, этот человек не имеет права на...

И опять он добавил какое-то латинское слово, которое я не понял. Видимо, это был какой-то специфический, конечно же научный, термин. Так я думаю.

Олег в этот вечер не поехал домой, ему необходимо было рано утром пойти по делам здесь, в Москве. И мы направились ко мне. Я жил в это время на окраине Москвы, в недавно построенном из блоков многоэтажном доме, как раз в районе, недалёком от бывшей Поклонной горы, от которой уже почти ничего не осталось Москва отсюда смотрелась действительно как на ладони. И в позднее время, когда в неисчислимых окнах загорались абажуры, люстры и светильники, вид был потрясающий. Он всякий вечер поражал меня своим величием, бесконечностью огней и одновременно ужасал. Меня на первых порах поражало просто количество этих огней, этих бесчисленных жизней, которые протекают каждая сама по себе, которая каждая сама по себе неповторима и которая каждая сама по себе фактически неуправляема.

— Когда я смотрю на Москву вот с такого птичьего полёта, — сказал Олег, стоя перед моим широким окном, — я с ужасом думаю, какое величайшее преступление совершено было тогда осенью восемьсот двенадцатого года, и меня удивляет равнодушие, с которым по сей день все говорят об этом преступлении, в результате которого было совершено самосожжение древней своей столицы. Это же преступление повторили большевики, они планомерно разрушали Москву до германского нашествия сорок первого года. Война прервала это плановое разрушение, но потом, особенно в хрущёвские времена, да и теперь всё это продолжается. Теперь Москва окончательно потеряла своё лицо, и я не знаю, возможно ли его восстановить. А лицо столицы имеет определяющее значение для лица всего народа, лица государства. На кого мы обижаемся и кого мы обвиняем? Во всём виноваты прежде всего мы сами, а особенно Александр Первый и Кутузов, хоть люди они были совершенно разные. Да и мой предок.

— А он понял, что совершил тогда преступление на совете в Филях? — спросил я.