Юрий Куранов - Дело генерала Раевского

— Конечно, — ответил я. — Что может случиться с нами?

— О! такие времена, что с каждым может случиться что угодно, — вздохнул мой друг.

— Но ведь не война же, — обобщил я, — пока же войны нет, жить можно. Так ведь?

— Так-то это так, но иногда и без войны хватает неприятностей.

— А что-нибудь случилось?

— Нельзя сказать, что случилось. Лучше сказать: произошло.

— А что именно?

— Ты знаешь, — каким-то виноватым голосом начал мой друг, — как бы тебе сказать... Действительно произошло нечто неприятное. Ты, конечно, помнишь Мефодия Эммануиловича?

— Да, помню.

— Впрочем, почему бы тебе не помнить? — как-то необычно усмехнулся в трубку Кирилл Маремьянович. — Ты его видел не позднее чем вчера.

— Конечно, — согласился я.

— Ну да. Это так. Дело в том, что он попал в автомобильную катастрофу. Его сшибла встречная машина.

— Да-а? — удивился я.

— Да, — подтвердил мой друг. — Тут удивляться нечему, в Москве ежедневно десятки, вернее, сотни катастроф. Но эта особенно неприятная.

— А что с ним?

— В больнице, в Склифосовского.

— Для него что-то нужно сделать?

— Думаю, что уже поздно, — вздохнул мой друг, — он в реанимации. И сколько это продлится, трудно сказать.

— И что же теперь делать?

— Что можно теперь делать? Мы ничего не можем сделать. Единственное разве из всего возможного... — мой собеседник на другом конце провода замолк, и слышно было, как он размеренно дышит, — единственное, что нам доступно, это проявить некоторое благоразумие и добропорядочность по отношению друг к другу...

— Что вы имеете в виду?

— Многое имею я в виду, — сказал мой друг со вздохом, — нам надо бы встретиться.

— Когда?

— Да хоть сейчас.

— Сейчас я не могу.

— А когда ты можешь?

— У меня уже взят билет, и я с часу на час уезжаю в командировку. За мной должны заехать. Напарник заедет. Мы вылетаем самолётом.

— А когда ты вернёшься?

— Точно к следующему воскресенью. К очередному нашему заседанию.

— Я хотел бы встретиться до заседания этого так называехмого, — задумчиво сказал Кирилл Маремьянович — до заседания...

— Не в состоянии, — вздохнул я.

— А когда ты прилетаешь назад?

— Рано утром. По расписанию в шесть утра по Москве, как ты понимаешь.

— Конечно, по Москве, — согласился мой друг, — хотя, как ты видишь сам, уже не первую сотню лет обращаемся с ней по-варварски.

— Хуже, Кирилл Маремьянович.

— Да, хуже, — согласился он. — Ну ладно. Давай договоримся так: ты прилетаешь — и ко мне как можно скорее.

— Хорошо, — согласился я, — возьму такси.

— Да. Это очень важно сейчас. А пока до встречи. Храни тебя Бог да друга твоего.

Кирилл Маремьянович положил трубку, и быстренькие, такие равнодушно бегущие куда-то послышались в трубке гудки.

Самолёт мой обратный вылетел с большим опозданием и прибыл в Москву соответственно. Выйдя из аэровокзала, я увидел огромную очередь на такси. И на случайные машины тоже была давка. Шофёры заламывали немыслимые цены. Я выхватил машину и попросил шофёра гнать в Москву как можно быстрее.

— К сожалению, ты очень опоздал, — сказал мне с укоризной Кирилл Маремьянович.

— Самолёт подвёл, — пожал я виновато плечами, — вернее, Аэрофлот.

— Как всегда, — грустно согласился Кирилл Маремьянович, — у нас всегда кто-нибудь виноват.

— Что-то терпит крушение? — встревожился я.

— Не совсем, — вздохнул мой старый друг, — но ваш товарищ уже взял слово.

— Это и хорошо, — обрадовался я.

— Вот это-то и плохо, — ещё раз вздохнул Кирилл Маремьянович. — Но что теперь поделаешь? Чему быть суждено, то и сбудется. Но после собрания должен я с вами поговорить. Это обязательно.

— Что надо, то и будет сделано, — согласился я. — Со мною одним?

— К концу собрания я это решу, — строго сказал хозяин квартиры, — в зависимости от хода событий.

— Кто-нибудь когда-нибудь отмечал для себя такой факт, — вопрошал Олег в момент, когда я входил в гостиную, — тот именно факт, что при отступлении из Смоленска были брошены на произвол судьбы, вернее, на верную смерть от истребления, голода и огня двадцать семь тысяч русских раненых, раненных в героическом, именно героическом, противостоянии врагу лучше вооружённому, лучше организованному, чем мы? Кто-нибудь и когда-нибудь дал себе труд понять, что это было не просто разгильдяйство и безответственность со стороны русского командования, а настоящее предательство? Двадцать семь тысяч! Это значительно больше, чем русские потеряли при позорном разгроме под Аустерлицем, при сражении, которое, по словам самого Кутузова, определило судьбу Европы. Хотел бы при этом заметить, когда Наполеон бросал своих солдат в Египте, в Испании или в России, он бросал не соотечественников, он французом не был, как нам всем известно, Наполеон лишь разыгрывал из себя патриота француза, а наши поэты типа Пушкина и Лермонтова по-юношески покупались на эту дохлую муху.

Увидев меня, Олег поклонился мне издали и продолжал:

— Поверхностно рассматривая этот факт и многие другие, ему подобные, можно не обращать на это внимания. Можно объявить нерусским Остермана-Толстого или Витгенштейна, который, кстати, остановил корпус Удино в направлении на Петербург. Можно обвинять Кутузова в цинизме и даже в пособничестве Наполеону. Нужно признать, что упрёк в адрес Кутузова вполне имеет и должен иметь место. Кутузов действительно уклонялся на всём протяжении войны от всякого серьёзного сопротивления французам, как это имело место в Тарутинском сражении: когда разгром корпуса Мюрата был, как теперь говорят, лишь делом техники, Михаил Илларионович приказал Дорохову и Фигнеру отступить. Как это было при Малоярославце: когда солдаты Раевского выбили французов из города и уже нельзя было им приказать просто так уходить из города, тогда Кутузов под предлогом отправления их на отдых заменил корпус солдатами Бороздина. И уже Бороздину, фактически не изведавшему боя, предложил уйти из Малоярославца. Так было под Красным, когда Кутузов не дал завершить окружение Нея и выпустил маршала на волю с еле живыми его солдатами, многие из которых сами рвались в плен. Так было и на Березине, и под Вильно. Всё это настолько явно, что не видеть этого можно, только закрыв глаза на все известные факты. Россия — классическая страна подавленного общественного мнения. Но я хочу говорить не об этом. Я хочу говорить о ещё более глубинном характере общественной, не только государственной жизни. Я имею в виду знаменитую тенденцию, которая целиком выражается у нас в одной короткой фразе: дурак умнее умного.

Все сидевшие в гостиной притихли. Я глянул на Кирилла Маремьяновича. Он сидел мрачный.