Сергей Мосияш - Ханский ярлык

Видно было, что Александр Маркович больше слушает, а Душилович говорит, говорит, говорит, аж изо рта слюна вылетает. Тверской боярин откроет рот, скажет слово-два, а новгородец что горохом сыпет. И чего они там так долго?

Наконец направились к крыльцу. Александр Маркович нашел взглядом Акинфа, сказал коротко:

— Пошли.

— Как? — растерялся Акинф.

Но боярин Александр уже уходил к избе, в которой они нынче ночевали. Обескураженный Акинф догнал его.

— В чем дело, Маркович? Что решили?

Вместо ответа Александр Маркович спросил:

— Ты знаешь, почему они нас в Торжок позвали?

— Почему?

— Федька, засранец, пригрозил им подвоз хлеба перекрыть. А?

— Неужто?

— Вот именно. Тоже мне князь сыскался. Да все от моего имени. Понимаешь? А я кто? Князь, что ли? А?

— Ай-ай-ай. Нехорошо.

— А они, дурни, и струсили, давай меня в Торжок звать.

— А что ты сказал Душиловичу-то?

— Что? То и сказал: Федька дурак, но и вы ж не умнее.

— Ну, а он?

— Ну, а что он? Согласился. На том и расстались.

— Слава Богу,— перекрестился Акинф.

— Слава, да не совсем. В Новгороде уж разнюхали про Федькин наезд, думаю, не без этого таратуя Душиловича. Теперь, когда Ярославич туда явится, могут рогами упереться славяне-то. Понимаешь?

— Почему?

— Да из упрямства бараньего. Федьку-то я, дурак, послал, а оне ж на князя думают. Хотел как лучше, и опять мимо... Эх!

— Ничего, ничего, Александр Маркович, не расстраивайся, что-нибудь придумаем. Не может быть, что все время мимо да мимо, когда-нибудь в самый глаз попадем. Не горюй.

Что делать? Тогда лучший выстрел из лука считался попасть в глаз врагу. Если стрела на самом разгоне — это верная смерть, если на излете — без ока ворог останется, почти наверняка к рати непригодным будет. Все равно как бы и нет его.

Нет, никак не получалось у бояр тверских чем-то порадовать князя, когда он возвратится из Орды. Все, что ни начинали, боком выходило — Юрия прозевали, Новгород не подмяли, скорее даже поссорились с ним.

— Знаешь что,— сказал как-то Акинф Александру Марковичу.— Давай-ка схожу я на Переяславль.

— Зачем?

— Попробую на щит взять. А не возьму, так ополонюсь хорошенько.

— Так мы можем с Москвой поссориться. В Переяслав-ле-то Иван Данилович сидит.

— Ну и что? Небось Юрий не гадал: поссорится — не поссорится, пошел и изгоном Можайск взял вместе со Святославом. Теперь у него граница земли под самый Смоленск, считай, подошла. И рязанский князь у него в порубе. Это как? С полудня Москва тверские земли в когти ухватила. А если удастся Переяславль взять, вот тебе коготок с восхода-то и отскочит.

Александр Маркович долго не соглашался с боярином, считая, что и здесь «мимо будет». Но Акинф чем далее, тем настойчивее просил дружину в поход на Переяславль, а к уговорам наместника подключил и зятя своего, Давыда.

— Представляешь, воротится Михаил Ярославич, а мы ему вместо Юрия Ивана преподнесем,— фантазировал Акинф.— Что Борис? Мальчишка, а вот Иван Данилович голова настоящая. А миру с Москвой все равно не бывать. Ты думаешь, они сейчас в Орде милуются? Как же. Разве что на кулачки не сходятся. Юрий волк еще тот. А с волками жить — по-волчьи выть.

«А ведь где-то он прав,— вздыхал Александр Маркович, все более и более заражаясь мыслью о Переяславле.— Сейчас, пожалуй, самый удобный момент. Юрия нет. Москва, считай, без головы. Некому будет помочь Ивану. Может, действительно стоит попробовать? Что мы потеряем? Да ничего. Даже если Акинф город не возьмет, так хоть ополонится смердами, конями и прочей живностью. Да если и хлебом разживется, чем плохо?»

— А ты знаешь, Акинф, попробуй,— наконец-то согласился наместник.— Вдруг получится?

— Получится, Александр Маркович,— обрадовался Акинф,— вот увидишь. Я тебе Ивана Даниловича предоставлю собственной персоной.

— Ну погоди, погоди! Медведь в лесу, рано еще шкуру делить. Собирай полк.

Получив права воеводы, Акинф с жаром взялся за сборы, от всех вятших потребовал оружных людей, и желательно вершних. Приказал ковать оружие, особенно много копий и стрел, ладить больше телег для обоза. Без обоза какой же это полк? На телегах едет пропитание, оружие, брони для рати. А после победы, в которой Акинф не сомневался, на телеги добыча грузится. В эти дни Акинф и спал мало, носился по городу из конца в конец, по всем посадам. Мало что сам, и зятя Давыда заставлял помогать, и сыновей Ивана с Федором подхлестывал:

— Давай, давай, ребята, вы у меня в полку сотскими будете. Готовьте ваши сотни, натаривайте к бою.

Едва была забита последняя чека в тележную ось, последний ухналь на подкову, как тут же и выступил тверской полк. Впереди на вороном коне ехал, сияя бляхами нового бахтерца, сам воевода, за ним зять его Давыд и оба сына — Иван с Федором.

Провожали их колокольным звоном и молитвами, желая успеха.

О подходе неприятеля Ивана Даниловича предупредили дозорные, прискакавшие с захода. Князь сразу же приказал запереть все ворота и отправился на вежу. С вежи далеко было видно окрестности, но что-то долго враг не появлялся. В долгом ожидании князь проголодался, но идти в трапезную не хотел.

— Сеня,— окликнул милостника.

— Я здесь, Иван Данилович,— явился из-за спины мордатый молодец.

— Сбегай в поварню, принеси чего-нибудь поесть.

Милостник Сеня — огонь парень, за что и ценим князем,мигом слетал, одна нога тут, другая там, вернулся с полным блюдом блинов, обильно политых маслом.

— Вот приспешки, Иван Данилович, только с жару.

Князь взял блин, кивнул милостнику:

— Ешь.

— Спасибо,— отвечал Сеня и тоже взял блин. И хотя мог его проглотить враз, ел не спеша, не смея обгонять князя.

Иван Данилович съел один блин, взял второй, не забыв и милостнику кивнуть: ешь, мол.

Сеня неломлив был, раз разрешено — брал, не ломался, хотя и деликатно старался не спешить, что, конечно, давалось не без труда. За то и любил он искренне князя, что тот никогда не забывал о нем, и хотя не звал за стол во дворец (не по рылу честь!), но, выходя из трапезной, обязательно справлялся: «Ел?» «Ел»,— отвечал всегда Сеня, и они отправлялись по делам.

Сеня был уверен, ответь он «нет», князь тут же отправит его в поварню. Но такого не случалось, поскольку парень хорошо знал туда дорогу, и поварихи знали, что за человек Сеня, и кормили его всегда безотказно, стоило ему там появиться. Милостник — одно слово.

— Что-то долго их не видно,— сказал Иван Данилович, отерев губы после седьмого блина, а пальцы о стену, не забыв кивнуть Сене: доедай, мол. На блюде оставалось еще с десяток приспешек, и милостник мигом умял их, уже не деликатничая. Отставив освободившееся блюдо на бревенчатый залавок у стены, Сеня молвил: