Владимир Абрамов - Хочу женщину в Ницце

– Дорогая, но Эмилий Папиниан и Домиций Ульпиан говорили мне вчера, что последними предсмертными словами Севера были: «Я был всем, и всё это ни к чему». Разве не так? – задала вопрос ее сестра.

Юлия Домна снова вздохнула.

– Как же ты любишь копаться в подробностях! Хорошо. Слова из книги Саллюстия муж произнес, когда Гета покидал наш дорожный шатёр, а Антонин был в войсках. А во дворце, в присутствии юристов, после госсовета, уже совсем слабый, он, страдая от приступов подагры, сумел произнести эти последние слова, когда по его желанию Ульпиан зачитывал ему бумаги с отчетами, которые только доставили из Рима. Кстати, в них значилось, что в городе запаса хлеба на семь лет вперёд, из расчета 75 тысяч модиев в день, а масла столько, что его хватит на 5 лет, и не только для Рима, но и для всей Италии. Папиниан считает, что такое изобилие в Риме наблюдалось впервые за столетие. Вот тебе, дорогая моя, пример подлинного величия в сравнении со всеми прочими Антонинами! Это при том, что армия Рима сейчас самая многочисленная в нашей истории со дня основания Города: 33 легиона или 356 тысяч человек! Не забывай еще – что Марк, что Коммод имели фиск пустым, а эрарий распылялся почти бесконтрольно сенатом…

Юлия Домна задумалась, прижав к губам пальцы правой руки, будто пыталась на память составить подробную карту дислокаций армейских легионов, разбросанных вдоль границ римской империи от холодной Британии до жаркого Египта. Меза села на мягкий табурет напротив кушетки императрицы, оказавшись за спинами обступивших ту усердных служанок. Теплый воздух от маленькой печки благоухал восточными пряными ароматами и поднимался вверх под крышу фургона к большому приоткрытому люку, выполненному из толстого горного хрусталя. Лицо Домны оживилось, а губы зашептали по латыни:

– Города сияют блеском и роскошью и вся земля украшена, как сад. Возможен ли лучший и более полезный строй, чем нынешний?!

– Браво, сестричка, – Меза хлопнула в ладоши чуть громче, чем следовало, заставив Домну вздрогнуть. – Даже в скорби ты способна цитировать позабытого сегодня вчерашнего соловья придворной лести Элия Аристида.

Императрица улыбнулась, не скрывая удовлетворения от лестных слов сестры.

– Да, жаль, что так быстро наши граждане забывают, казалось бы, незабвенных прославленных риторов времен славных Антонинов. Панегирик городу Риму безнадежно устарел, а потому и не слушают. Значит, нужны новые соловьи отечеству нашему!

Юлия Меза была в хорошем расположении духа и, пожалуй, в тот день склонна к многословию, что за ней водилось нечасто в отличие от младшей сестры:

– Другие времена настают, другие герои тревожат сердца нашей молодежи. Не далее как сейчас при переходе от моей повозке к твоей, сестра, я перехватила взгляд одного чужестранца, глазевшего на меня с бугра. На воздухе холодно, а он, укутанный в пурпур, волосы, видно, не стриг годов эдак несколько, на голове венок, стойку принял царственную, будто требует к себе исключительного внимания. Какой-то, судя по одежде, странствующий пифагореец, а посмел буквально буравить меня своим острым взглядом. Сущий Апулей из Мадавры, как мне его подробно и описывал Север: тоже правильное лицо, несколько женственное, правда, мечтательный взгляд и длинные густые локоны темных волос.

Меза водила руками вокруг своего лица, как танцовщица, и улыбалась.

– Откуда здесь взяться бродячему пифагорейцу? – глаза Домны расширились. – Пифагоровы житейские премудрости хорошо известны, однако в этакий холод мудрено таскаться по грязным дорогам в медных сандалиях. Здесь, в глуши лесов тяжело следовать принятой у них аскезе ношения шерстяной одежды и кожи и обходиться медовой лепешкой, ладаном и песнопением. Впрочем, – всплеснула руками Августа, – при чем тут Галлия, когда уже и в Британии на дорогах появились толпы астрологов, некромантов, заклинателей, называющих себя чародеями, колдунов всех мастей. Множатся суеверия, повсюду появляются ясновидящие, мода на некромантию. Склонность к занятиям магией становится всеобщей. Отличить колдуна от чародея на первый взгляд теперь невозможно, поскольку все стало настолько одинаково и предсказуемо, – расслабленная Августа только протяжно вздохнула. – А вот славу Луция Апулея как лучшего оратора римской империи до сих пор никто затмить не может. Это великий африканец. Но откуда мой муж мог знать о внешних особенностях и достоинствах Апулея, чтобы поведать тебе о них? Где он мог его видеть? В Риме? Нет. Апулей, с тех пор, как написал «Золотого осла» и тем навечно прославил своё имя в Городе, больше в столицу не приезжал, жил либо в Карфагене, либо в Александрии. Да, медаль с изображением лика этого философа-жреца в Африке любили чеканить в бронзе, статую ему в Карфагене, и не одну, ставили еще при его жизни, а последнюю – с одобрения моего мужа… Но где он его видел, не могу припомнить, хотя на память не жалуюсь! Сам же Север о своей встрече с Апулеем мне никогда не рассказывал.

Юлия Домна оживилась и отстранила одну из служанок, массировавшую ей шею, немного в сторону, чтобы лучше видеть лицо своей сестры. Меза сузила глаза, и на её губах заиграла хитрая улыбка:

– Мне об Апулее рассказал сам Север, и случилось это в тот самый год, когда муж твой отмечал десятилетие своего правления. Он тогда одобрил постановление Сената воздвигнуть на Форуме большую триумфальную арку во славу своих громких побед. Арку заложили по Священной дороге возле курии. Наметил он в тот же год и совершить плавание из Рима в Лептис Магну, к месту своего рождения. Ты помнишь, что посольство было превеликим. Народу нахлынуло в Африку большое множество. Город перестроили загодя, одного мрамора и гранита навезли количеством, сравнимым с потребностями Антиохии, а то и Александрии. Вот тогда в Лептисе как-то на прогулке с Севером, расхаживая по Колонадной улице под ручку, я и услышала рассказ о его годах юности и отрочества, что он утаил в своей известной биографии, составленной Марием Максимом. Ты знаешь, дорогая, что его отец Публий Септимий Гета в колонии Лептис Магна был человеком уважаемым, хотя и не самым богатым. Так вот, как сказал Север, в год правления провинцией Африка проконсулом Клавдием Максимом, старым приятелем родственников матери Севера, в Сабрате слушалось дело по обвинению в преступном занятии магией некоего философа школы Платона, писателя и софиста из африканской Мадавры по имени Апулей. Председательствовать на суде вознамерился лично проконсул провинции Клавдий Максим, прибывший из Карфагена. Он же и направил отцу Севера свое личное приглашение присутствовать на слушании, обещая Гете незабываемое удовольствие от защитительной речи Апулея, получившего уже тогда успех в Риме и похвалу лично от императора Антонина Пия за успехи в занятии литературной деятельностью. Дорога была не близкой, но и не далекой, чуть меньше одной сотни миль. Юный сын Геты, наш незабвенный Септимий Север, которому тогда было двенадцать лет, навязался отцу в провожатые, поскольку уже тогда мечтал стать адвокатом и изучал не только латынь, но и греческий. Отец смилостивился и взял на себя обузу в лице своенравного сына.