Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

— Ты мне зубы не заговаривай. Знаешь, кто я нынче есть?!

— Ты? — один глаз открылся шире другого. — Нихолха, однахо, твой отец. Ты — Нихолхин сын. Хах не знать?

Родион укоризненно глянул на Снегирева, и тот понимающе кивнул.

— Слушай, Сычегер, — произнес холодно Ро дион. — Я — командир особого отряда. Мандат при мне. Полномочия имею и могу тебя нынче же расстрелять. Понимаешь?

Эвенк пыхнул трубкой и кивнул.

— Но чо значит твоя лисья жизнь для мировой революции? Ничаво не значит!

И опять эвенк с ним согласился.

— Ты не кивай, как дятел! — прикрикнул Родион. — Отвечай теперь же — куда стадо угнал?

Сычегер глубоко затянулся, и слова идут к рассерженному гостю вместе с дымом, и в этом есть что-то наивно оскорбительное:

— Зачем «ухнал» говоришь? Сама ходил. Тайха широхая. Ходить надо, имать надо…

— Лукавишь, Серафимка! Охотника обмануть хочешь?

— Хохой ты охотник?! Охотник добывать надо, ты взять приходил.

— Ты на кого хвост подымаешь, лиса косая?! — Родион побледнел.

— Послушайте, Сычегер, — поспешил вмешаться Снегирев, — он не хочет взять себе. Он выполняет распоряжение революционного комитета. В городе люди с голода гибнут, им надо помочь. Интерес у командира казенный, государственный интерес, можно сказать.

— За твою же правду стоим! — почти крикнул Родион.

— Именно, — Снегирев попытался улыбнуться, — за счастливую жизнь для вас боремся. Мы выдадим вам расписку, по которой со временем вы получите порох, патроны, соль.

— Бумашха не надо, — эвенк сунул руку под медвежью шкуру и вытащил помятые листки бумаги с печатью… — Бумашха есть. Это товалищ Шумных довал. Это товалищ, нет, это не товалищ…

Родион выхватил у него из рук бумаги.

— Кто тебе дал вот эту бумагу?!

— Однахо, болшой начальник, — важно сказал Сычегер.

— Колчаковский бандит! Белая сволочь!

— Ты какой масти будешь?

Родион скомкал все бумаги и бросил в костер.

— Хватит, Серафим, душу мотать! Когда олени будут?!

— Хода поймаю — возьмешь.

— Заруби в своих лисьих мозгах: не приведешь через неделю олешек, заберу ездовых. Мое слово пытать не надо! Кто есть в стойбище?

Эвенк опять вынул изо рта трубку, дождался, пока громыхающий голос гостя покинет чум. Стало тихо, и он ответил:

— Две бабы. Пять детей. Миших тайха ходил.

Старуха кивнула в знак согласия. На впалой ее груди заговорили амулеты, нанизанные на жилы оленя: кабарожьи, медвежьи клыки и коренные зубы сохатого.

— Нюрха! — неожиданно громко сказала старуха и вопросительно сморщила лицо.

— Нет, — ответил ей Сычегер, — начальник олешха надо. Много олешха.

Старуха согласно кивнула, но сказала про свое:

— Нюрха — ши-ии-б холоший девха!

— Глухая, — объяснил Сычегер, — кочевать буду — оставлю, однахо.

Старуха согласно кивнула, но, наверное, невпопад.

— Прощай, хозяин! — Родион запахнул тулуп. — Ты, как морошная ночь: в тебе правды не сыщешь. Неделю сроку даю. Запомни — неделю!

Плюнул в костер и отбросил полог.

На дворе Родион плюнул еще раз, остановился и, указав комиссару на два соседних чума, приказал:

— Проверь! Может, кто разговорится. Пошлю Евтюхова закрайки посмотреть. Не верю я этой лисе.

— И он тебе не верит.

— Ты иди, Саня! Слышь — иди! Не я ему расписки давал, сам слыхал — Чумных обещался. Да и как он смет с властью торговаться? Час оленей заберу и пусть знат!

Развернулся, крикнул в сторону костров:

— Евтюхов! Эй, там! Найдите Евтюхова!

От ближнего к лесу костра поднялся сутуловатый боец с благодушным лицом послушного человека. Сунул в карман кусок хлеба, пошел на голос, выворачивая внутрь носки подшитых камусом ичиг. Он остановился в трех шагах от командира, показав из-под надвинутого лба неожиданно быстрые глазки:

— Чо звали?

— Приказ тебе, Иван. Возьми с собой двух бойцов, дай кругаля, может, за след зацепишься. Олешки могут рядышком гулять. Понял?

— Угу, — согласился Иван Евтюхов. Достал из кармана недоеденный кусок хлеба, начал жевать. И шитая из ранней лисицы шапка двигалась в такт медленным движениям ленивого рта.

Родион хотел еще что-то сказать, но вдруг отвлекся на оживленный разговор у возка, где сидели арестованные ворожеевские охотники. Они были хмельны и совсем забыли про свою незавидную судьбу. Егор Плетнев толкал в бок конвоира, предлагая ему приложиться к зеленой бутылке. Конвоир, молодой, нервный шорник, рыскал страдающими глазами, готовый уступить просьбе, даже руку освободил от рукавицы.

«Ведь хлебнет, гад! — подумал Родион, стискивая плеть. — Совестью революционной попустится. Ну, посмей, посмей! Я те трибунал сорганизую!»

Конвоир что-то ответил Плетневу вполне дружелюбно, осторожно осмотрелся и на исходе зрения зацепил краешком глаза командира… Неладно больно стоял товарищ Добрых, будто замер в себе, будто затаился с целью. С чего бы он?

«Скрадыват! — озарился ужасной догадкою конвоир. — На горячем словить хочет!»

И сладкое притяжение греха обернулось горькою обидою за свою революционную честь. Он вскочил с розвальней, взял винтовку наперевес, крикнул громко, искренне:

— Чо прилип?! Уберись с этим самым пойлом, не то свинца покушаешь!

Глянул одним глазком на командира, докричал еще:

— Те русским языком сказано — нам нарушать не положено!

— Ну, во! — обалдел Плетнев. Стряхнул с бороды крошки и повторил: — Ну, во! На змея сел, чо ли? Зачем так надрываешьси? Я — от чистого сердца. Глянул на тебя: покойников краше в гроб ложат. Хлебни для сугреву, Петруха.

Но Петрухе уже деваться некуда, до настоящей злости в нем обида разыгралася.

— Замолчь, шкура! — кричит. — Давно у мене не в добрых ходишь!

— Ето хто шкура?! Ето я — шкура?! Ах ты, голь сраная! Да тебе такого вина еще век не пробовать!

Плетнев намерился подняться, но сидящий рядом мужик поймал за рукав шубы и усадил на место:

— Опять судьбу пыташь, паря. Подневольный Петруха нынче. Служба его трезвости требует. Коли тебе шибко хочется добрым быть, дай приложусь.

Егор икнул и протянул бутылку:

— Смотри, донышка не открой. Путь долог…

«Чутьист, Петруха», — подумал про себя Родион и развернулся на скрип шагов за спиной.

Комиссар Снегирев выглядел растерянным, это окончательно успокоило Родиона.

«Сагитировал!» — шевельнулась веселая мыслишка.

— Они молчат, — развел руками Снегирев. — Смотрят друг на друга и молчат. Полулюди какие-то. А Нюрка, о которой старуха говорила, совсем еще ребенок. Легла и манит меня… Дикость! Мрак!

— Зря кричишь. Имя разницы нет — кровь менять надо, иначе вымрут. Почаевничаем, или погорячей чего примем?

— Мы при исполнении, Родион Николаевич!

— Шучу, комиссар, шучу. Ишь, как тебя тунгуска взволновала — шуток не понимаешь! Ты бы ей прежде сказал — ответь, куда дед олешек угнал, потом за любовь поговорим. Ха! Ха!