Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

Родион тихо присвистнул:

— А ну сказывай, кто позволил?! Бойцов пошлю!

— Не, — безнадежно покачал головой Шкарупа. — Не найдем…

Прикрыл лицо руками и сел рядом с Фортовым.

— Просил вас, Родион Николаич, объяснял языком русским — нельзя мне суваться. Не скопили еще ни страху, ни уважения ко мне. При нонешней обстановке лучше было тихо сидеть. Сами говорили, что я — тайное ухо революции. Ухо слушать должно. Поленьями стервы били.

— Кто?

— Я почем знаю? Ночью все одного лица!

— А наган?! У тебя ж оружие при себе было!

— Коли подтри дрючка попадете, провсе забудете…

— Посчитал дрючки-то! — хохотнул Фрол. — Грамотный!

— Скалишься, Фортов! — Шкарупа отнял от лица руки, бросился к печке, схватил березовое полено. — Частресну по башке — всю жизнь веселым станешь! Оне же насовсем мине кончить могли!

Держа полено на взмахе, обвел всех трагическим взглядом.

— …Без сердца вы люди.

— Живой, и ладно, — примирительно сказал Родион. — Звонаря предупредил?

— Позвонит, как просили, — Шкарупа опустил полено. — Безбожниками он вас называет, христопродавцами. Еще — сволочью краснопузой.

— Ну и что? — Родион протянул руку к стакану. — Безбожники и есть. Но Христа мы не продали. Иуда, товарищ евонный, жидком торганул. Тридцать серебреников получил. Верно, Фрол?

И взгляд, точный, изучающий, нашел глаза Фортова, и тому от него не уйти. Фортов тоже смотрит, как приговоренный к тому глядению. Они были вдвоем в безгласной коморке общей тайны. Один спросил. Другой — не ответил. А что скажешь: вот он, комиссар, живой, водку с ними пьет.

— Строй отряд, Фортов! — с неохотой приказал Родион. — Бабу мою забрать пошли Акима.

— Люди измотаны, — начал было Снегирев.

— Зато живые! — Родион шумно выдохнул. — Не перечь мне нынче, Александр. Думаешь, никто в тайгу не ускакал? Одних офицеров по зимовьям роту настрелять можно. Не забудь напомнить, комиссар, про пленного офицера. Расстреляем для уроку.

— Надо ли здесь? В Суетихе забыл, как бабы ревели? Сами из них мучеников делаем. Героев создаем!

— В Суетихе? — повторил Родион осторожно, и на раскрасневшееся лицо его набежала тень.

Такое не забудешь. Зря потревожил, Саня…

Он всегда это помнил, носил при себе. И мирился, не противился, если оно вдруг ни с того, ни с чего возникало само по себе из какого-то незначительного случая. Все приходилось переживать заново…

…Пламя, клокочущее внутри церкви, сгорающие в огне крики, стук в забитые двери. Все образовалось вдруг из видимого безразличия семерых пленных офицеров и сухой тишины пустого храма. Храм встретил их скорбными ликами святых. Им предстояло вместе гореть. Прапорщик - вешатель обернулся на свет из двери, в тот момент большая серая крыса с куском просфоры во рту перескочила его сапог, юркнула на глазах у людей в жухлую траву.

Крысы бежали из храма. Там осталось только семь белыхвоинов. Наглухо забили двери и окна. Голос из темноты сказал:

— Ангелы приближаются.

— Может, бесы.

— Не. Таки мученья! Бог уже отверзает двери милосердия.

— А кто Кешку вешал. С тем как поступит?

— Загорит — раскается!

— На огоньке безгласных не бывает. Час завопят!

— Чему радуешься, дурак?! Не жидов жгут - православных.

Вытянулись лица ожидающих казни. Иные еще ропщут за судьбу церкви. Большинство — ждут. Храм пыхнул жадно, с воем. Горел быстро, точно прошлогодний зарод соломы. Вот уже сорвались с обгорелых веревок колокола. Брякнули последним голосом, а самый большой развалился на три части, ударившись о землю. Порхнула было в небо объятая прозрачным, чистым пламенем маковка. Повисла, потужилась, потрепыхалась. Не взяло ее небо. Она завалилась на бок, медленно скатилась по невидимой стене на ближнюю ель, и та затрещала, подломив острую макушку.

Сквозь смолистый жар прорывался запах горелого мяса. Люди, крестясь, пятились от огня. Плакали бабы за спиной Родиона. Кому-то грозили, проклинали. Он стоял на своем прежнем месте. Сердце его хранило холодную ясность подвига. Он думал, что людям нужен этот костер, где горит их прошлое, что они поймут… И знал — не их — свою веру сжигает он в страшном костре. Чтоб навсегда, безвозвратно очиститься от прошлого, для принятия чистого безверия. Семерной смертью крещен был безбожник у горящего храма, ничто в нем на тот момент не шевельнулось: ни совесть, ни жалость, ибо время его пришло!

Часа через три все стало пеплом: бревна, люди, иконы, небогатая церковная утварь. Родион опалил на пожаре ресницы и вечером отказался закусывать жареной свининой.

Запах жареного мяса вернулся, когда Снегирев напомнил о костре в Суетихе. Родион долго молчал, рассматривая самогон в граненом стакане, но все-таки с комиссаром согласился:

— Хорошо. Офицера можно после расстрелять. Теперь — поехали. Слышите: звонарь проснулся!

— Ты что затеял? — насторожился Снегирев.

— Помитингуем немного с тобой, да вот с Его ром… Нет, рановато тебя с такой рожей показывать. Имя это в радость. Отдохни, Егор Тимофеевич, до следующей нашей приятной встречи. Рану пеплом посыпь.

— Убьют меня, Родион Николаич. Выловят в таежке и спрячут под бережок.

— Не ходи! Чо тебе в тайге делать? Дома сиди. Как поеду нынче к Сычегеру за олешками, печать привезу, двух бойцов под твою команду.

— Жалованье от казны будет?

— С того б начинал. Хлеб получил? Получил! Сало, керосин, соль. Околеть не дадим. Но запомни: наперед — революция, потом — ты!

И видя, что Шкарупа собирается еще поплакаться, закончил разговор, махнув на него рукой:

— Торопимся! Ну, за хорошую дорожку!

Стаканы сошлись над грязным столом. Комиссар тоже не побрезговал…

… У церкви осторожно гудела толпа. Говорили все больше о потерях и ночных страстях. Потерпевшие убыток усталыми глазами искали сочувствия, но забот у каждого хватало, поважней дела были. Сидор Башных, накануне проигравший в карты лучшую свою собаку, Буску, говорил всем одно и то же:

— Офицера будут вешать. Своими глазами видел, как ихний комиссар причащать его ходил. Горько каился ваше благородие. Плакал даже.

— Офицер плакал?

— Да, а что? Думаешь, он своей участью доволен? В революцию его, по причине высокого происхождения, не взяли. Одно остается — повесить.

— А ты куда подашься?

— Я? Подожду. Меня вешать не за что. Ни офицер я, ни поп. Как все, жить буду. Ежели Буску не отыграю, в партию пойду, начну над вами верховодить. Хе-хе!

Не определившийся в сложностях жизни отец Николай стоял на церковном крыльце в тяжелом тулупе поверх черного сукна рясы и переживал трагическую неопределенность своего положения. Чувствовал он себя крайне неспокойно, чего не мог скрыть от мирян, взиравших на батюшку без всякой надежды, скорее с некоторым злорадством. Дело свое отец Николай знал, но исполнял его без должного рвения, с ленцой, не облегчая страждущим принятия благодати. Вдобавок ко всему батюшка сблудничал в первый день Страстной седьмицы и, не устрашась греха своего, пел при переполиенном храме голосом усталого бродяги: