Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

Сломленная Родионовой страстью толпа действовала на него возбуждающе. Он словно питался ее страхом. Он чувствовал, как все более уступчивой становится ее скрытая воля. Родион нашел себя, освободил свой голос, мог говорить, что хотел. Барьеры были сметены, наступила вседозволенность. Если бы на тот момент явился Иисус для доказательства своего наличия, Родион, не задумываясь, выпустил бы в Сына Божьего всю обойму. Иисус не посмел. Зато желание утвердиться до донышка жгло душу огненным нетерпением, требовало чего-то необыкновенного, что могло остаться дольше их памяти. И снова пришло озарение. И он выпалил в чистый лоб Спасителя, чей строгий лик висел над входом в храм… Пуцк!

Звук выстрела отгремел в пустой церкви, отрикошетил в чье-то ранимое сердце. Будто сраженный пулей, упал посреди немой толпы на колени человек, и голос с дальнего возка, Родион его мигом опознал, крикнул вторично:

— Бандит! Что вы себе позволяете?!

Коренастый конвоир в телячьем тулупе саданул фельдшера приклад ом. Тот вывалился из саней головой в снег. Одежонка его завернулась, весь пуп наружу. Смешно получилось, но никто не смеется. Клавдия смотрит на Родиона обреченным взглядом обманутого человека. Ей отвернуться хочется от угрожающего зла, но другое, требовательное незнакомое чувство заставляет смотреть на грозящего Христу маузером Родиона.

— Гляньте, товарищи! Я ему дыру пробил в деревянной башке. И что же происходит? Где ангелы с молниями?! Воинство где небесное?! Нету ево! Обыкновенную деревяшку попы в чин возвели! Крестный обман носите вы на шеях своих. Теперичи убедились — Бога нет! По сему, именем революции и вверенной мне властью богадельню эту считаю закрытой, попа расстриженным, молитвы незаконными! Конец пришел вашему темному проживанию, нынче же соопча к свету пойдем!

.. Дырочка во лбу Спасителя получилась небольшой, однако приметной. От нее, перечеркнув черными нитями голубые глаза стрелянного, отошли в сторону рта трещины. Лик потерял строгость. Христос готов был расплакаться. Возможно, Он плакал, но никто уже не обращал на Него внимания. Все смотрели на стрелявшего в Бога человека. Это было настоящее чудо! Такое им никогда не показывали.

— Спалишь, значит, церковь? — не утерпел стоящий в ближнем ряду местный печник из хлыстов Евлампий Строков. И приложил ладонь к глуховатому уху.

— Заглохни, пес шальной! — рявкнул на него сосед в заячьем треухе. — Срам мелешь! Ты не слушай его, Родион Николаич. Темный он: на печку молится.

— А ты? — ухмыльнулся Родион. — Светлый разве? Если светлей, возьми и спали…

— Что ты, Родион Николаич, уволь! — мужик отступил в глубь толпы и перекрестился. — Мне думать о том невозможно!

Тот, кто начал молиться после выстрела, все еще стоял на коленях и бубнил на одной ноте. Его никто не поддерживал, и одинокий голос толкался среди настороженного стада людей, как заблудившийся путник.

— Кто хочет ее спалить, товарищи? — весело спросил Родион.

Был момент ожидания, недолгий, но выразительный, люди вдруг задержали дыхание, все, кроме того, кто бубнил молитву, и внимательно посмотрели друг на друга. Затем быстрые кресты забегали перед испуганными лицами, и голос глуховатого Строкова заинтересованно посетовал:

— Я б с доброй душой, так ведь со свету сживут поповцы. Имя эта канитель дороже веры истинной.

— Уймись, Евлампий! — попросил кто-то из толпы. — Греха наскребешь нынче…

— Вот-вот! — заволновался Строков. — В церковь ангелами летают, как воротятся, хуже чертей становятся.

— Тьфу, ирод, а ведь в здравом уме значится!

Родион подмечал среди возбужденных лиц хитрые, хоть и малочисленные ухмылки хлыстов. Но вот выделилось одно очень серьезное лицо, в окладистой бороде, со шрамом под левым глазом. Шрам заметный, где-то уже встречался, а вспоминать некогда. Разговор до матерков докатился, того и гляди за грудки друг дружку уцепят. Хлысты стали в кучу сбиваться, готовясь за себя постоять.

— Далеко зашел, Николаич, — предупредил Снегирев, — раздор начинается.

— Потерьпи, комиссар. Их раздор нам не в убыток.

Человек со шрамом подвинул широким плечом крикливого соседа из безлошадных хохлов, начал пробираться ближе к крыльцу. Родион его узнал.

«Господи, никак сам Илья Прокопьевич?! Так и есть — Дорохов! С жалобой, должно быть, на купчишку торопится. Хе-хе!»

Он почувствовал приятное волнение в груди. Правильным путем шел Родион Николаич, все в расчет взял, и теперь к тебе на поклон спешит. Родион улыбнулся своим мыслям, стараясь не терять из виду Дорохова, высморкался, попеременно прижимая большой палец то к одной, то к другой ноздре.

— Зачем смуту сеешь, Евлампий? — спросил у хлыста Дорохов. — Из глупых хитростей ума высокому делу петлю готовишь?

— Зачем?! Зачем?! За тем! Неправой верой живете, Илья Прокопьевич. При всем к вам уважении скажу — блудите вы с попами. Где узрели хлыста разуверившегося?! Хлыст — человек про свещенный Богом, знающий Его волю. Ваш поп чо знат?! Погляди на него — срамота!

— Слаб батюшка, помочь надо. Только гордец не нуждается ни в чьей помощи.

— Да я согласный. Не мне решать…

— На общество посигаешь, Евлампий! — подскочил пастух Тихон. — Не разумеешь, что происходит?! Душой ослеп, петух пьяный!

— Пошто поносливые слова говоришь?! — насупился хлыст. — Миром сказать можно!

Родион выстрелил в воздух. Разговор сразу прекратился. В тишине многие вспомнили о Христе… не совершил Господь чуда: дыра была на месте. Христос плакал…

Добрых поднял пахнущий керосином факел, протянул его Строкову:

— Решился, праведник?

— Не, — покачал головою Евлампий, — боюся!

— Не от сердца отказываешься, хотел ведь.

— Кому другому предлагай! — решительно отмахнулся Евлампий.

— Греховно ваше насилие, — поддержал хлыста Дорохов. — Вы народную власть устанавливаете? Народ вас просит — не жгите храм.

Родион улыбнулся, но на Дорохова даже не взглянул. Смотрел в сторону занесенной снегом скамьи, где стоял арестованный на выселках капитан. Офицер увидел его взгляд и потупился. Засохшая на шинели смола похожа на потеки крови, и весь он какой-то измятый, небритый, потерянный.

Родион бросил к ногам пленного факел:

— Твой черед, ваше благородие. Имя неловко по темноте душевной. Тебе терять нечего. Удостой вниманием человеческий обман. Отпущу…

Капитан расправил плечи, вздернул голову. Щетинистый подбородок слегка поднялся над золотом погона. Он смотрел на командира особого отряда без всякого чувства в серых, слегка раскосых глазах. Родион понял — с ним лучше не заводиться, иначе придется пристрелить.

И он сказал:

— Боишься, ваше благородие? Хлыст в погонах! Спытать тебя хотел. Хлипок оказался. Все, товарищи! Дурь эта пускай стоит до тех пор, пока сознание в вас образуется нормальное. Венчать вас нынче будет законный представитель советской власти Егор Тимофеевич Шкарупа. Лично присутствовать не может — ранен на боевом задании.