Леонид Мончинский - Прощёное воскресенье

— Я тем сорокам, дай срок, хвосты повыдергиваю! — пообещал Родион. — Небось и показать успели?

— Видел. Обыкновенная. Все семечки лузгала, когда ты речь держал. Твоя Клавдия видней.

— Скажешь тоже! — почему-то обиделся Родион. — Затяжелела Настя. А когда мы с ней снюхались, ягодкой была!

Дорога свалилась в глухой, темный распадок. Воздух сразу подсырел, сбоку потянул пробористый ветерок, какой в любом тулупе щель найдет. Снегирев поднял воротник, лица не видно.

— Была, да не осталося, — сказал он. — Клавдия есть, и она лучше всех!

— Ладно, — махнул рукой Родион. — Бабы должны рожать, боле им ничего серьезного доверять нельзя. Ты за митинг скажи: какое мнение имеешь? Только честно, Александр!

И, закусив кончик уса, искоса наблюдал за комиссаром.

Снегирев прежде подумал, начал с оговоркою:

— Ты меня извини, Николаич, одним словом не могу выразить свое настроение. Но я бы так сказать не смог…

Посмотрел перед собой, очень похожий на того Снегирева, который пел «Интернационал» на церковном крыльце.

— Не по слову, а по чувству помню твою речь. У тебя — дар. Понимаешь-дар! Это был настоящий революционный спектакль. А «Интернационал»… у меня слезы в глазах стояли. И как тебя осенило?! Ты имеешь дар подчинить словом чужую волю. Именно это сегодня нам нужно. Нынче подчинить, завтра — вложить в человека свои идеи…

— Тогда почему ты не пожелал ее спалить? — перебил Родион.

— Что?.. — Снегирев удивленно глянул над воротником. — А! Ты все о своем. Ну, во-первых, момент был не самый подходящий: люди противились Во-вторых… красивая она. Не вмещается в мое сознание горящая красота. В-третьих, не церкви жечь надо, а попов понуждать служить революции. Чтобы они, пусть по обязанности, молились за твой подвиг, нашу победу. Чтоб тайна исповеди стала твоей тайной…

— На кой хрен она мне нужна?!

— Ты — чекист. Попробуй, без возвышения себя, поговорить, объяснить ему разборчиво, в чем его выгода. Жаловаться не пойдет — не к кому, заго польза какая! Что попы делают без оружия, досгойно более глубокого нашего понимания. Видал, как капитан себя повел?! У него ее 1 ь вера, идеалы, а у этих, что идут за нами…

— Ну, ну, ты полегче, Саня!

— Правды боишься, Николаич? Да, хочешь знать — не идут они, мы их тащим'Что, я меньше твоего воюю? Слеп — не вижу?

— Ох, куды забрел. Потому что интеллигент! Знаешо такое слово?

— Знаю, — Снегирев опусгил воротник и потер щеку. — Настоящие интеллигенты шли с нами до октября семнадцатого Дальше не пошли.

— Духу не хватило?!

— Они мечгали о белом бунте. Он оказался красным, кровавым, коллективным. И не мог быть принят их духовным складом индивидуалистов.

— Ну, и свеча им в зад! Без них победим. Как думаешь?

— По-другому б думал, разве с тобой рядом сражался? Только мы должны знать с тобою правду. Им она такая, какая есть, не нужна, а мы должны знагь.

— Слушай, Саня, на что меня зло берет? Вот стрелял я в Спасителя. Он меня не покарал. Обман раскрылся. Они, однако, свое воротят, в темноту пятятся. Или с тем же хлебом… Евтюхова кончали, Шкарупу побили тебя едва не снесли!

— Шкарупа скользкий какой-то…

Родион улыбнулся. Все складывалось хорошо, и хорошо, что Якшин комиссара не пришил: поговорить интересно.

— Хитрости в нем хоть отбавляй, суть отнята. Однако революция без него глухая. Ухо! Само оно уничтожить смугу не способно, но донесет вовремя.

— Удивляешь ты меня, Николаич. С такой мразью дело иметь не стесняешься, а попа приманить брезгуешь.

— Во! Во! В тебе еще интеллигент не сдохнул, — засмеялся Родион. — Иуду ты, выходит, презираешь?! Но прикинь — кго первый на Христа войной пошел? В наше время он героем мог стать, может, даже, как ты — комиссаром!

— А командиром особого отряда?! — спросил, бледнея, Снегирев — Мог?!

— Нет, — Родион стал серьезным и строгим. — Зря тебя обидел, Саня. Чтоб ты знал — Егор сегодня в Броде человек нужный. Его никаким попом не заменишь. Шли мы по верному следу. И пусть он пока служит. Потом видно будет.

Дальше разговор не пошел. Они ехали молча, всяк занятый своими мыслями Дорога из распадка поднялась на безлесный марян чтобы снова сползти к провалившейся в высокие берега реке Мороз отпустил, приближающаяся весна подхмелила воздух молодым дыханием На убурах клочками рыжей медвежьей шерсти торчала вытаявшая трава, и едва видимой дымкой парила прш реіая нежарким солнцем земля.

Родион о чем-то вспомнил. Поднялся в стременах, быстро осмотрел реку.

— В чем дело, Николаич? Заметил кого?

— Нет пока делов, Саня. Боюсь, не прозевать, как перед Дункою. Фортов!

Не останавливая коня, Фрол повернулся в седле и, найдя глазами Родиона, кивнул.

— Понял, командир! Вам торопиться не надо.

— Объясни ты мне наконец! — потребовал рассерженный Снегирев.

— Объясняю. Для всякой войны хорошее место найти надо. Оно там было, и здесь есть. Скала впереди, час увидишь.

— Может пронесет?

Родион продолжал внимательно осматривать берега, поросшие густой черемухой. Погасшая самокрутка висела на нижней губе. Он ее выплюнул.

— Може, и пронесет… За них не решишь!

— Фортов не просмотрит, если что. Убедился на личном опыте. Он мне вроде жизнь подарил.

— Не просись в должники, Саня. Я его тоже на Бальбухте от пули убрал. Любой так должен делать. Это же не грех на душу брать.

Несколько минут они ехали по льду речки с названием Громотуха.

— Держись берега, — предупредил Родион. — Слышь — шуршит. Промоина может быть. На сердце что-то тяжковато.

— Две ночи не спали, с чего легкости взяться? В Никольск приедем, выспаться надо. Хоть один раз.

Река прижалась к серым, облитым прозрачным льдом камням, стала забирать влево, огибая заросший ивняком островок, посреди которого стояли три небольшие, одетые в снежные юбки, ели. Снег на острове был избит заячьими тропами, и на осинках были заметны свежие поели.

— Недавно щесь толкутся. Точно кони в овсах, — указал плетью на остров Родион. — Жируют. До поры, пока волк не приметит.

— Волков много?

— Тьма! Почуяли серые, что людишкам не до них, и айда кровя пускать. В Поскотине, помнишь, где мы Краскова арестовали? Всех собак в одну ночь кончали.

— Сколько ж их было?

— Не нашлось кому считать. Десяток, должно, обедал.

Впереди отрывисто и хлестко стегнул по таежной тишине выстрел. Следом — другой. Третий! Потом еще два разом, как склеились.

Родион сорвал с головы папаху, весь обратился в слух.

— Не наши бьют. Английская винтовка. Плохой ты вещун, комиссар. Засада!

Он выхватил из кобуры маузер, развернул иноходца мордой к обозу и приказал:

— К берегу! Вплоть вставать. Не высовываться!

Подлетел к арестованным, распорядился с расчетливой деловитостью: