Лнонид Ицелев - Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

В тот же день начался съезд. Плеханов и Коллонтай работают с оживлением, с подъёмом. Поздно вечером Ленин, Крупская и Мартов доводят их до самых дверей гостиницы. Смеются, шутят. И Александра всех любит сегодня, все ей кажутся своими, даже противники. На душе пьяно, радостно. Хочется смеяться, хочется быть на людях, хочется, чтобы сегодняшний день никогда не кончился.

Товарищи ушли. Александра осталась одна. Душа её вся трепетала от счастья, от сознания, что она любима им, бесстрашным, смелым мыслителем. Революционером. Это было счастье. Это было настоящее громадное счастье...

Александра не спеша готовилась ко сну. Стук в дверь. Но раньше, чем она успела ответить, Плеханов уже вошёл и запер дверь на ключ.

Александра так и застыла с зубной щёткой во рту, полном порошка.

— Какая ты смешная! Точно мальчонка...

И не обращая внимания на смущение Александры, он загрёб её в свои объятия.

— От тебя пахнет мятой.

— Постой, пусти!.. Дай хоть зубы выполощу.

Александра сама не знала, что говорить. Ей просто было неловко, хотелось высвободиться.

Но он целовал жадными, зовущими, ищущими поцелуями её губы, вымазанные порошком, шею, оголённые плечи...

От первой ночи у Александры так и осталось воспоминание мятного порошка, неприятно хрустящего на зубах, и его спешно-жадных ласк.

В ту ночь ласки Плеханова её не заражали: было слишком непривычно, неловко, чуждо...

И часто потом в его объятиях она ощущала не томление страсти, а просветлённую, благоговейную радость. Так отдавались в храмах жрецам верующие язычницы. Они отдавались своему богу.

Он не постиг моей трепещущей души,

Он не сумел постичь...

Он понял только тело...

А я его всего, всего его хотела!..

В конце 1903 года Александра срочно уезжает в Петербург. Резко ухудшилось состояние здоровья отца. С тех пор как полтора года назад умерла мать Шуры, Алексей Михайлович медленно угасал... Умер он на руках дочери...

Жизнь помогла Александре преодолеть горе. Она не чувствовала себя одинокой. Всё скрашивала, всё смягчала светлая ликующая радость нарастающей близости с Плехановым. Горе, заботы, потеря близких — ничто больше не страшило.

С первых же дней возвращения в Россию с головой окунулась во вскипающую волну рабочего движения. В воскресной школе за Невской заставой под видом уроков географии она ведёт марксистский кружок из трёх десятков рабочих; перед большой студенческой аудиторией читает доклад, в котором блестяще разоблачает реакционную сущность теории немецкого философа Ницше [15] Ницше Фридрих (1844—1900) — немецкий философ-идеалист, один из идеологических предшественников фашизма. ; организует доставку продовольствия политическим заключённым; участвует в студенческих демонстрациях, ведёт большую научно-литературную работу по финляндскому вопросу.

Лето 1904 года Александра вместе с сыном проводит в Италии, на озере Гарда. Туда же на отдых приезжает Плеханов с Розалией Марковной.

В то лето она ещё легко общалась с его женой. Точно вернулись прежние времена, когда между ними ничего не было, когда счастьем было войти в его дом.

С Георгием Валентиновичем виделись много, часто, но неизменно на людях. И в этом была своя особая скрытая прелесть, обострявшая желания, окрашивающая тревожной надеждой, сладкой мукой ожидания каждый новый начинающийся день... Были краденые, беглые пожатия рук, спешные многоговорящие взгляды, были полуулыбки, слова, которые понимали они одни, было томление от непрерывной близости и невозможности утоления...

Много, хорошо говорилось о работе, о задачах движения. И спорили. До хрипоты в голосе. Точно чужие.

А ночи? Ночи на балконе над озером, загадочные огни далёкого селения на той стороне, вода, в которой купались лунные лучи...

Пусть на балконе и жена его, и чужие ненужные люди. Разве они их чувствовали, сознавали? Были только они и только эта знойная южная летняя ночь...

Откинется Александра на плетёное кресло, закроет глаза и ясно, отчётливо ощущает, что он здесь, близко. Стоит лишь протянуть руку. Но протянуть руки не смеет. А желание растёт, волнует. Знает, чует, что и он весь тянется к ней, томится. Откроешь глаза и под лунным лучом поймаешь его краденый взгляд, улыбку...

Засмеется... От счастья, которому нет слов, нет выражения.

Сидишь до полуночи. Говоришь. Молчишь. Споришь. А душа трепещет, ликует. И ждёт и верит, что впереди только счастье. Только новые радости...

— Ну, пора и домой.

Вздохнёт Александра. Не потому, что грустно, а просто от полноты радости, и начнёт прощаться.

— Мы вас проводим.

Провожают гурьбою по молочно-белой от лунного света дороге. Он тут. Близко. Чуть касается плечом. И это беглое прикосновение волнует и радует, как ни одна горячая ласка наедине.

У калитки — прощание. Лишнее пожатие руки, снова беглый, говорящий обмен улыбками.

Александра долго стоит в тёмном саду. Ей сейчас не хочется быть на людях. Сердце слишком полно. А ночь так дивна, так неповторно хороша. Взмахнуть бы крыльями и полететь туда, в то тёмное, зовущее, звёздное небо. Или побежать с горы, быстро, быстро, до самого их дома — вбежать и броситься ему на шею. Или...

Глупые, смешные, сладко волнующие, необдуманные, обрывочные мысли, желания...

Пахнет ночными южными цветами. Удушливо, остро.

Вернувшись в Петербург, она пыталась вновь с головой окунуться в работу, но мысли её были там, у озера, возле него.

Сначала она работала с тупой болью в сердце, преодолевая собственное равнодушие к любимому делу. Потом втянулась в него, общаясь с людьми, живущими теми же интересами, тревогами, сомнениями.

Она ловила себя на том, что за целый день ни разу не подумала, не вспомнила о нём. Не знала, радоваться или печалиться этому? Тоска по нему, знакомая, острая, охватывала только поздним вечером, когда после нервного трудового дня она возвращалась домой.

Там, в своей комнате, она как бы вновь была с ним. Она рассказывала ему о своих заботах, печалях, говорила, что безумно любит его. Говорила ему об этом в письмах, которых не отсылала. Ведь он был семейный человек, крупная историческая фигура, и такие письма повредили бы и его семейной жизни, и репутации. Поэтому переписка их носила сдержанный характер и лишь дотошный исследователь-психолог мог догадаться, что скрывается за этими казёнными фразами.

Рука так и рвалась написать: «Мне так тоскливо без тебя, так одиноко...» — а вместо этого на бумагу ложились сухие строки: «Усердно читают и вашу брошюру об Ибсене. Вы спрашиваете моё мнение о ней? Давно не читала подобной глубокой и вместе с тем тонкой литературной критики, совмещающей одновременно ширину социальных представлений с истинно художественным анализом. Читая эту статью, я впервые отдала себе ясный отчёт в той неудовлетворённости, которая всегда охватывала меня при знакомстве с произведениями Ибсена. Мне думается, что вы многим «объяснили» загадочного Ибсена, с его силой и красотой таланта и какой-то пустотой в мышлении. Ваша статья, несомненно, окажет оздоровляющее влияние на юношество, с удовольствием вижу, что ею зачитываются, её цитируют. Побольше бы таких произведений!»