Игорь Лощилов - Свержение ига

Бурлил и клокотал главный киевский базар. Под палящими лучами солнца в его радужном многоцветье преобладал жёлто-белый цвет. Шумные и приветливые люди в белых домотканых одеждах и соломенных шляпах громко кричали о своём товаре, не скупились на пробу и угощенье, но с великим пылом торговались за всякий грош. По широким торговым рядам ступали спесивые, разноцветные, словно петухи, знатные паны, слуги расчищали перед ними дорогу палками и пинками; меж лавками степенно ходили упитанные немцы в тёмных камзолах; тут же шатались полупьяные краснолицые солдаты, бесцеремонно запускающие пятерни в съестные товары и норовящие как можно глубже заглянуть за пазуху молодым торговкам; боязливо жались приехавшие из северных мест литовцы — все дюжие, в меховых безрукавках, накинутых поверх холщовых рубах, и грубых поршнях [30] Поршни — род сандалий. на босу ногу; шнырял и другой разный люд: монахи — доминиканцы, францисканцы, кармелиты — в коричневых, чёрных и серых рясах, мадьяры и цыгане в ярких, как огоньки, рубахах, греки в нарядных фесках, замусоленные евреи.

Приезжих быстро затянуло в живую круговерть, таково уж свойство южных базаров: здесь начинают торговаться и прицениваться даже те, у кого нет ни товара, ни денег. Однако долгий путь упрямо напоминал о себе, и они остановились у ближайшего навеса, где на большой открытой печи булькала, шкворчала, брызгалась жиром и томила запахами разная еда. Не успела развернуться настоящая трапеза, как среди окружающих стало наблюдаться странное беспокойство: засуетились, забегали люди, торговцы спешили закрыть свои лавки и свернуть разложенный товар, завизжали бабы.

— Кормный день! — немногословно объявил причину беспокойства хозяин навеса и куда-то побежал.

— Тю-ю, утёк, дурной, — бросил ему вслед убого одетый старик, — хиба ж сховаешься?

Приезжие с трудом выяснили у него причину суматохи. Киевский подскарбий, решив уменьшить издержки на содержание татарских царевичей, позволил им самим закупать корм на базаре, с тем чтобы потом возмещать стоимость купленного. При этом стал творить полнейший произвол: сам устанавливал цены, тянул с оплатой, в результате чего владельцы товаров терпели большие убытки. Чиновники-скарбы уменьшали количество купленного: там, где брали два барана, писали один. В подражание им принялись ловчить и татары, беря на базаре не только корм, но и всё, что нравилось. Это «всё» казной вообще не оплачивалось, и вскоре кормный день превратился в прямой грабёж, отличающийся от обычного лишь тем, что проходил под надзором властей. Обязанности в нём чётко распределились: татары бегали по лавкам и набивали мешки, чиновники-скарбы смотрели в небо, дабы не видеть, сколько и чего взято, а стражники следили, чтобы ограбленные не слишком возмущались и не нарушали порядка.

Этот поддерживаемый властями грабёж был сродни наводнению или землетрясению. С людей сразу слетело оживление, лица стали боязливыми и скорбными, они бесцельно заметались, не зная, откуда ждать появления нехристей.

— Тикайте и вы видтеля, — посоветовал им старик.

— Мы от ворья бегать не приучены, — с достоинством отвечали москвичи, — лучше сам поберегись.

— А мени нэма чого беречи. Ось скотина, — кивнул он в сторону облезлой козы, — дак она, мабуть, тильки трохи мени моложе. Хто позарится?

Семён мрачно наблюдал за суматохой.

— И как это терпеть можно? — наконец сказал он.

Старик молчал, будто не слышал. Потом натужно заперхал.

— Кому охота на стану лизты? Нэхай лизут, у кого добро е. А мени зараз йисты нэма чого.

Семён презрительно отвернулся. «Из веку в век живут в людях позорные отговорки, — думал он. — Коли загорится где, не тушить бегут, а добро своё спасать, пока огонь к самим не перейдёт. Драка выйдет, тож в сторонку норовят. А злодеи тем и живут, цто по рукам не полуцают».

Волнение продолжалось и, подобно грозному морскому прибою, накатывало всё ближе. Вот начал стенать и раздирать бороду несчастный златокузнец, только что приехавший со своим товаром и наскочивший в неведении на кормленщиков. Рядом недвижно застыл, не веря случившемуся, другой бедолага, лишившийся пригнанных на продажу овец. Противно и жалобно вскричала стариковская коза, которую потащил неразборчивый чиновник скарбы. Ничего не понимающий хозяин долго не выпускал верёвку и потащился вслед за ней, пока не повалился в пыль. Семён бросился было к нему, но тут под навес вбежала молодуха. За ней гнался рыжебородый татарин, прельстившийся ярким монистом. Люди расступались, защитников не находилось.

— Ратуйте, добры люди! — отчаянно выкрикнула молодуха.

Семён откинул руку Матвея и решительно заступил дорогу преследователю. Тот, распалённый бегом, не сразу понял, с кем имеет дело, и пытался рывками пробиться вперёд. Семён со спокойной усмешкой наблюдал за настырностью рыжебородого, потом схватил его за пояс и выбросил из-под навеса. Татарин жалобно взвизгнул и, поднявшись на четвереньки, быстро, по-собачьи побежал в сторону.

Весть о неожиданном отпоре грабителю быстро разнеслась по базару, к месту происшествия стали стягиваться люди. Они обступили навес плотной стеной и старались всячески выказать своё одобрение. Прибежали два стражника, а с ними писарь из скарбы. Он принял строгий вид и начал допытываться о причинах безобразия, но услышал в ответ брань и задиристые насмешки. Толпа смелела на глазах и могла взорваться от любого слова. «Перед грозой молись, а с грозой хоронись», — вспомнил писарь старую поговорку и решил последовать ей. К его счастью, внимание толпы переключилось на татарского царевича Бердоулата, спешившего по жалобе рыжебородого на место происшествия. Царевич был сыном Нурдавлета, того самого ханского брата, который ещё так недавно стоял рядом с троном крымского царя. Вырванный из безостановочной гонки за власть, Нурдавлет заметно сник и всецело передал свои честолюбивые мечты сыну, а тот, исполненный неизбывной юношеской силы, тщился обратить на себя внимание и лез во всякое дело, сулившее хотя бы малую опасность. Киевская жизнь давала для этого мало возможностей, местный народ был терпелив и не охоч до ссор, поэтому то, о чём поведал рыжебородый, удивило Бердоулата. Он направил лошадь прямо к навесу, и та бесстрашно двинулась сквозь толпу, лишь едва замедлив ход, ибо привыкла к тому, что перед её всадником люди всегда беспрекословно расступаются. Бердоулат не обращал внимания на волнение толпы, рыжебородый семенил у его стремени и что-то непрестанно говорил, показывая на возвышающегося Семёна.

— Ты за что обидел моего человека? — зловеще спросил Бердоулат, подъехав вплотную.

— За дело, — пожал плечами Семён.