Игорь Лощилов - Свержение ига

— Пошто туды перенесли, посмехаются над нами?

Большинство возвратилось в тёплые избы, иные всё же устремились к Софийской стороне. На большом Волховском мосту стражники из владычного полка внимательно осматривали идущих и тех, кто с оружием, поворачивали назад. Даже старца одного не пустили — больно грозной показалась старческая клюка. Со светом стража делалась всё придирчивее, и поток людей, допущенных к детинцу, всё более редел. Олисей и Матвей с час протолкались в очереди, прежде чем достигли крепостных ворот. К началу веча они опоздали.

Площадь перед Софийским собором была вся запружена народом. С наскоро сколоченного помоста вечевой дьяк зачитывал какую-то грамоту. До задних рядов, где оказались Олисей с Матвеем, достигали только обрывки слов. Время от времени от кучки людей, окружающих помост, слышались дружные крики одобрения. Остальная часть толпы подхватывала их довольно вяло.

— Это оральщики стараются, — шепнул Олисей, — у них правило: кто всех перекричит, тому лишний алтын.

А люди продолжали подходить. Подвалило несколько разбитных мужиков, толкаются, напирают сзади:

— Об чём крик, робяты?

— Новый город ляхам продают, — поясняют передние.

— На кой ляд нам те ляхи сдались? — недоумевает цыганистого вида парень.

— Обещают волю нам возвернуть и старины нашей не рушить.

— Да когда была у нас эта воля? Нет, не согласный я. Против кричать стану, Москва! Москва! — пронзительно завопил он.

— Пуп не надорви, — беззлобно сказал ему белобрысый мужичок.

— Сам поостерегись, — тут же ответил чернявый, — у молчунов тоже, быват, кишка надрыват, только в другом месте.

— Го-го-го! — оживились вокруг.

— А чё кричать без толку — всё одно без нас решат, — смутился белобрысый.

— Москва! Москва! — не унимался чернобородый.

Его крик нестройно поддержали в разных концах, но до согласного крика нанятых оральщиков московским доброжелателям было далеко. Постепенно, однако, они стали подтягиваться друг к другу и вскоре заполнили собой часть площади. Здесь оказались те немногие горожане с Торговой стороны, которым удалось пробиться через большой мост, и представители Гончарного конца — рыбаки да ремесленники, как правило не разделявшие намерений новгородского боярства и житьих людей. По мере того как крепли голоса, стоявший на помосте Курятник всё чаще поглядывал в их сторону.

— Ты пошто тута егозишь? — схватил Олисей вертлявого горбуна.

Тот отчаянно задёргался и вдруг закричал тонким испуганным голосом: «Москва, Москва!» Олисей отпустил его и брезгливо вытер руки.

— Соглядатай посадника, — пояснил он Матвею, — крамольников примечает, от кого несогласие может приключиться, а потом... Погодь, сам увидишь.

Между тем чтение грамоты кончилось, и на помост вышел молодой боярин. Он поклонился вечу и жарко заговорил. Голос у него был глухой, и Матвей мог разобрать только отдельные слова: воля... свобода... земля... ряд... выборы...

— Да не слухай ты его, — сказал Олисей, заметив, что Матвей тянет голову, стараясь понять сказанное, — пустое долдонит. Слова-то красивые, а за ними ничё не стоит. Ты вон куда поглядай, — ткнул он в сторону архиепископа, — там слов немного, зато все нити оттуда тянутся. Уже, видишь, потянулись.

И точно, меж горожанами, державшими московскую сторону, появились хмурые дюжие мужики. Возле них крутился вертлявый горбун и что-то нашёптывал, верно, указывал на ярых доброхотов. Один из хмурых, большеголовый, с перебитым носом, решительно двинулся к чернобородому. На его пути встали три крепких гончарника.

— И ты, Микитка, за короля задаваться хочешь?

Большеголовый угрюмо молчал.

— Прикинул ли, как торговать станешь? У поляков ить деньга другая, а ты нашей никак не одолеешь.

— Дык думат, у них гири полегше...

Микитка молчал, тупо ворочая головищей, а потом неожиданно размахнулся и с гыканьем, будто мясо рубил, ударил стоявшего напротив. Ему тут же вернули втрое. Подоспели товарищи, драка ширилась и становилась всё более ожесточённой. На помост уже никто не обращал внимания.

Большеголовый получил очередной удар и сплюнул красным. Крови своей он страшно боялся и завопил: «Убива-а-ат!» Выхватил припрятанную под зипуном дубинку и заходил по головам противников. А и те озверели, когда увидели, что палки отбирали лишь у тех, кто шёл с Торговой стороны. Налетели скопом на Микитку, свалили и отобрали дубинку.

Несладко приходилось и его товарищам: зачинщики драки не находили поддержки у толпы и стали понемногу отступать. И тут невесть откуда взялась владычная стража с железными прутьями. Она приняла сторону хмурых лавочников и начала валить московских доброжелателей. На прибитом снегу заалели кровавые пятна. Один из раненых бросился к большому мосту с криком.

Стоявшая там толпа заволновалась.

— Наших бьют!

Один из стражников ударил крикуна саблей, не насмерть, ибо ударил плашмя, а так, для острастки. Тот, однако, намёка не понял и завопил: «Убили-и-и!»

Этот вопль — как искра в смолье. Охваченная гневом толпа смела мостовую стражу и устремилась к Софийскому собору. Теперь уже худо пришлось стражникам, закапала на снег служивая кровь. Драки на вече были обычным делом, но, когда они становились слишком ожесточёнными, вмешивались святые отцы. Архиепископ, однако, молчал. Курятник шепнул тысяцкому, и тот выпустил две стоявшие наготове городские дружины. Они вытеснили московских доброжелателей с площади и окружили её кольцом, чтобы воспрепятствовать обратному проникновению смутьянов. Но на помощь тем уже спешил с Торговой стороны отряд, снаряженный московским наместником. Дело принимало крутой оборот, и Курятник растерялся. Феофил величественно кивнул начальнику владычного полка, и тогда из примыкавших к площади переулков лихо выскочили чёрные всадники с белыми крестами на груди. Они обрушились на представителей Торговой стороны и стали теснить их за крепостные стены. Когда подоспел отряд московского наместника, крепостные ворота были уже закрыты. Детинец отгородился от строптивых горожан и своего московского господина.

События мелькали так быстро, что Матвей не успевал следить за ними и опомнился уже за воротами. В сутолоке он потерял Олисея и принялся разыскивать его. Многие горожане жестоко поплатились за свою приверженность к народовластию. Высший орган Господина Великого Новгорода охал и стенал, прикладывал снег к синякам и кровоподтёкам, затыкал тряпицами кровавые раны и громко ругался, проклиная бояр и всех вящих людей. Матвей нашёл Олисея у крепостной стены, лицо у того было разбито, на скуле пучилась шишка. «Получил удовольствие?» — вспомнил он разглагольствования дьяка в защиту веча, но злорадничать не стал. Помог привести в порядок, смазал раны врачебным зельем, которое всегда имел при себе. Олисей кряхтел и морщился от боли.